Ах, Мишель, Мишель!.. - Страница 28

Портреты продавались за сущие гроши, но даже эта сумма была нам, двум студенткам, не по карману. Мы по возможности ездили любоваться ими в ожидании более денежных времен. Но однажды в лавочке оказался новый хозяин и совершенно другая коллекция «раритетов», а старый хозяин и все остальное бесследно исчезли.

Собственно говоря, Эдит и знала родителей по этим чудным портретам. Лет до шести она жила с бабушкой, а не с ними. Понятно же, два непризнанных гения, которые то поддерживают друг друга, то ненавидят, завидуют, дерутся, швыряются подручными предметами, сыплют оскорблениями и через минуту клянутся в вечной любви. И так двадцать четыре часа в сутки. Тут же куча приятелей аналогичного калибра, сомнительные личности, бутылки на полу, «травка». И грудной ребенок. Мамаша отца Эдит, степенная парижская вдова, давно плюнула на беспутного сына, однако в данном случае восстала против разгильдяйства бестолковых родителей и забрала крошку к себе.

Ну и вот. Эдит вполне счастливо живет с любящей и заботливой бабушкой, а эта гениальная парочка не придумывает ничего лучшего, как взять и поехать на Таити. Дескать, Гоген — их кумир, они отправятся в «землю обетованную» и через данное паломничество к ним придет успех и слава. Лет шесть от них не было ни слуху ни духу. А потом вдруг в один прекрасный день объявляется мамаша Эдит, с порога закатывает свекрови скандал и увозит дочку в неизвестном направлении, а именно в Нант, к своей сестре.

А у той уже немаленькое семейство: двое мальчишек — восьми и десяти лет, общих с мужем, да тринадцатилетняя дочь от первого брака. Плюс двадцатилетний сын мужа от его первой жены — гениальный поэт, надежда нации, ясное дело, безработный, его беременная подруга-марокканка, только что ощенившаяся собака деликатной лабрадорской породы со своим потомством и соответственно сам муж — профессиональный алкоголик. Это, конечно, метафора, на самом деле он оперный певец, но допившийся до такой степени, что его пускали далеко не во все заведения. Он пробавлялся тем, что пел в кабаках песенки собственного изготовления в стиле шансон.

Понятно, сестра не сильно обрадовалась гостям. При наличии столь «творческого» спутника жизни ей и без них приходилось несладко, при всем при том, что личность она была в Нанте известная. Журналист по профессии, тетка вела театральную колонку в «Нантских ведомостях». А для прокорма своей сложносочиненной семьи не брезговала пописывать в бульварные журналы порнушные и детективные рассказы с мистическим оттенком из английской жизни под псевдонимом Гарри Маквейн, равно как и сценарии аналогичной направленности по заказу полулегальных съемочных групп. Ну и для вдохновения — добродетельной матроне не так-то просто сосредоточиться на подобной тематике — тетка неизменно пропускала рюмочку-другую…

Итак, энергическая мамаша-художница пробыла в Нанте до вечера, оставила сестре свою «ненаглядную крошку», вырванную ею из лап «гнусной старухи», улучив момент, выгребла из комода скудные сестрины средства к существованию и мгновенно смоталась в Париж «готовить персональную выставку». Вероятно, готовит и по сей день, потому что Эдит с той поры больше никогда ее не видела.

Тетка дико злилась на сестру и, чего греха таить, на племянницу, которая, несмотря на все теткины усилия — оплеухи и пощечины, не могла вспомнить ни фамилии бабушки, ни ее адреса. В метрике Эдит вместо имени отца, которого ее маменька называла просто «этот бездарный негодяй», стоял прочерк: презирая всяческие социальные предрассудки, ее родители не были зарегистрированы официально.

Заниматься поисками бабушки тетке было и некогда, и лень. Однако она ежедневно напоминала Эдит, что имеет все основания сдать ее в приют, но никогда не сделает этого, потому как является человеком высокой нравственности. Кузены смотрели на малышку косо, поколачивали, дразнили «подкидышем» и «собачим отродьем». Да и дядюшка шансонье тоже не оставлял ее без внимания — старый алкоголик подглядывал за девочкой в ванной, особенно когда Эдит подросла. Хотя именно к нему одному Эдит испытывала нечто, похожее на симпатию, вероятно, из-за наивных песенок и пафосного обличения ненавистной тетки, предавшей, по мнению дядюшки, благородное дело служения искусству ради низменной потребности в хлебе насущном. Так что ты можешь представить себе, каких трудов стоило Эдит вылезти из этой «творческой атмосферы» и попасть в Сорбонну. Она всего добилась сама.

Короче, сюжет, достойный пера Виктора Гюго. Отсюда и все комплексы Эдит: и обидчивость, и замкнутость, и вспыльчивость. Из всего курса с ней дружила только я. Мы обе были из провинции, и это отчасти сближало нас. Иногда мы часами бродили по Парижу, — она пыталась по памяти отыскать бабушкин дом. Помнила, что перед домом было кафе и площадь. Но ведь таких домов в Париже сколько угодно.

— Значит, вы не нашли бабушку в Париже и теперь решили поискать ее в Диснейленде? Нарядитесь Красными Шапочками?

— Это жестоко, Мишель! Как ты можешь быть таким жестоким? — Полин внезапно всхлипнула.

И в ее глазах он с ужасом увидел не только слезы, но и осуждение. Первое осуждение в их жизни. И первый раз она не поняла его шутки. Или не захотела понять?

Он не смог выдержать ее взгляд, отвернулся и вдруг увидел четыре пустые бутылки на полу. Боже мой! Она же пьяная! Совершенно пьяная тоже первый раз в жизни! Потому и плачет и ничего не понимает. Что же он наделал! Собственными руками напоил родную жену: он ведь тянул глоточками коньяк и подливал ей вина, а она машинально пила его, как воду. Нет, Полин не могла выпить четыре бутылки, просто физически в нее бы не поместилось. Значит, он тоже основательно помогал ей?

— Ты жестокий, — повторила она. — И совершенно не способен почувствовать чужое горе! У Эдит такая тяжелая жизнь!

И тут он почувствовал! Да еще как! Только вовсе не чужое горе, а невероятную ярость к самой Эдит! Из-за нее расстроена жена, из-за нее она полдня проболталась неизвестно где, из-за нее же напилась, в конце концов!

У Эдит тяжелая жизнь? Хорошо. Нет, конечно, плохо, что тяжелая, хорошо в том смысле, что он выслушал, принял к сведению. Но почему чья-то чужая тяжелая судьба должна отражаться на его собственной, тоже в принципе вовсе изначально не безоблачной жизни? Зато сейчас у него все хорошо: прекрасная работа, уютный дом, смышленый сынишка, добрая, кроткая, красивая жена. А из-за этой твари бедная женщина напилась и бросает ему упреки! Почему он должен терпеть, спокойно наблюдая, как разрушается его семейное счастье? Из сочувствия, из сострадания? А кто посочувствует потом ему самому?

Но он даже не вправе запретить Полин встречаться с ней. К сожалению, Мишель не средневековый феодал, чтобы со спокойной душой запереть свою любимую жену в замке. Для ее же блага: на следующий день Полин чувствовала себя совершенно разбитой и едва передвигалась по дому.

А в субботу они отправились в Диснейленд, предварительно заехав за Эдит и Бернаром на рю Пердонне. Мишель не был там много лет и, попав снова, испытывал почти суеверный ужас — в квартале ничего не изменилось, разве что еще больше облупились дома и поблекли вывески лавчонок. Но он-то изменился! Он больше не принадлежал к бедноте, одалживающей продукты до получки в лавке. А эта Эдит нагло напомнила ему и о луковом супе, и о сковородке вместо подноса, и о «Понтиаке» со свалки.

По спине пополз холодок, как подтверждение того, что сейчас, в эту минуту, по всему зданию его отлаженной жизни от крыши до подвала пойдет трещина. Безобразная, осыпающаяся краской и осколками кирпича рана на белоснежной стене дома. Или она уже есть? Стена треснула в тот день, когда Полин встретила старую подругу? Ненависть к Эдит разрасталась и набухала. Если он прикончит ее, это будет расценено как преднамеренное убийство или все-таки как убийство в состоянии аффекта?..

— Познакомься, Эдит, — сказала жена, — это мой Мишель и наш Селестен.

— Очень приятно, Мишель. Я — Эдит. — Она протянула ему руку. — Моего сына зовут Бернар.