Африканская история - Страница 1

Роальд ДАЛЬ

АФРИКАНСКАЯ ИСТОРИЯ

Перевод А. Колотова

Англия вступила в войну в сентябре тысяча девятьсот тридцать девятого года. Жители Британских островов узнали об этом немедленно, в колониях через несколько минут. Размеренная мирная жизнь кончилась.

В Британской Восточной Африке, в Кении, жил молодой человек. Он был охотником, любил бродить по ущельям и по долинам, любил прохладные ночи на склонах Килиманджаро. Он, как и все, узнал, что началась война, и для него тоже пришел конец прежней жизни. Он пересек страну, добрался до Найроби, записался в Королевский воздушный флот и попросил выучить его на пилота. Он научился летать на маленьком самолетике "тайгер-мот" и оказался хорошим летчиком.

Через месяц он чуть не попал под трибунал за то, что, поднявшись в воздух, занялся вопреки приказу не отработкой "бочек" и "петель", а полетел в направлении Накуру посмотреть диких животных, пасшихся на равнине. По дороге ему показалось, что он увидал черную антилопу. Черные антилопы встречаются крайне редко. Он сбросил высоту, высунулся из кабины влево и не заметил, что справа стоял жираф. Правое крыло ударило жирафа по шее и срезало ему голову, так низко летел наш герой. Крыло было повреждено, но он все же дотянул до Найроби и, повторяю, едва не угодил под суд военного трибунала, потому что можно было бы, конечно, сказать, что, мол, столкнулся в воздухе с большой птицей, но что тут докажешь, если к крылу и стойкам прилипла жирафья шерсть с клочками жирафьей шкуры.

Через полтора месяца его выпустили в первый самостоятельный полет. Он должен был лететь в Элдорет, крохотный городок на высоте восьми тысяч футов, и снова ему не повезло. В полете отказал двигатель, вода попала в топливные баки. Но он не потерял головы и, не повредив самолета, безукоризненно совершил вынужденную посадку неподалеку от одиноко стоявшей на горной поляне хижины. Признаков другого жилья вблизи не было. Места там пустынные.

Он подошел к хижине и в ней нашел старика, который жил тем, что возделывал ямс на небольшом огороде да еще держал несколько темно-желтых цыплят и черную корову. Старик был к нему добр. Он дал ему молока, еды, место для ночлега, и юноша провел с ним два дня и две ночи, пока его не обнаружил поисковый самолет из Найроби. Спасатели выяснили, в чем дело, и вскоре доставили ему чистый бензин, чтобы он мог взлететь и вернуться. В течение этих двух дней одинокий старик, который по многу месяцев жил, не видя человеческого лица, был рад его обществу и возможности поболтать. Он без конца говорил, а летчик слушал. Старик рассказывал ему про одинокую жизнь, про то, как львы ночью подходят близко, про озорного слона, живущего за холмом, про жаркие дни и как наступает тишина в знобкую полночь.

В конце второго дня, вечером, старик заговорил о себе. Он рассказал длинную, странную историю, и летчику казалось, что он словно снимал с плеч тяжкий груз. Кончив, старик сказал, что он об этом никогда и никому не рассказывал и уже не расскажет. История была такой необычной, что летчик поспешил записать ее сразу, как только долетел до Найроби. Он записал ее не дословно, а от третьего лица и сделал старика действующим лицом рассказа. Так вышло лучше. Раньше он никогда не писал, поэтом неудивительно, что он допустил огрехи. Он ведь не знал ни одного фокуса из тех, что проделывают писатели со словами, как живописцы с красками, и все же, когда он отложил карандаш и пошел в буфет выпить пива, в его блокноте остался рассказ необычный и яркий.

А через две недели, после того как он в тренировочном полете разбился, мы обнаружили блокнот в его чемодане. Родственников, по-видимому, у него не было, и на правах друга я взял рукопись себе и ее хранил.

Вот она перед вами.

* * *

Старик вышел из дому на солнцепек и постоял, опираясь на палку, чтобы глаза привыкли к яркому свету. Ему что-то послышалось, и он внимательно вслушивался в тишину.

Он был невысок, толст и очень стар. Ему был далеко за семьдесят, а выглядел он на все восемьдесят пять. Ревматизм изуродовал, согнул, скособочил его. Лицо заросло серой щетиной, при разговоре у него двигалась только одна половина рта, вторая не шевелилась. На голове он, не снимая, носил грязный пробковый шлем.

Он стоял возле дома, щурился и напряженно слушал.

Вот опять. Голова старика дернулась, он повернулся к маленькой бревенчатой хижине, стоявшей ярдах в ста на лугу. Сомнений не оставалось, это был собачий лай, тонкое свербящее тявканье, которое собаки издают от неожиданной боли или при встрече с опасностью. Лай повторился еще дважды, но уже скорее не лай, а тонкий отчаянный визг. Визг стал выше, пронзительнее, словно исторгался из глубины собачьей души.

Старик повернулся и быстро захромал к хижине, служившей жилищем Джадсону. Он подошел, распахнул дверь и вошел.

На полу лежала белая собачонка. Джадсон стоял над ней широко расставив ноги. Его черные волосы падали на длинное смуглое лицо. Высокий, тощий, он что-то бормотал про себя. Грязная белая рубаха была пропитана потом. Нижняя челюсть отвисла нелепо, почти безжизненно, как будто была слишком тяжела и он не мог подтянуть ее и закрыть рот. По подбородку ползла капля слюны. С высоты роста Джадсон рассматривал собачонку, лежавшую у его ног, и теребил рукой свое ухо. В другой руке он держал тяжелую палку.

Старик даже не посмотрел на Джадсона, он опустился на колени возле собаки и осторожно начал ее ощупывать. Собака лежала спокойно, глядя на старика влажными глазами. Джадсон не двигался. Он смотрел то на старика, то на собаку.

Старик медленно, с трудом, крепко держась за палку обеими руками, встал и оглядел внутренность хижины. На полу в дальнем углу лежала грязная подстилка, посредине стоял стол, сколоченный из посылочных ящиков, на нем примус и облупившаяся эмалированная сковородка. В грязи на полу валялось несколько цыплячьих перьев.

Наконец у подстилки старик увидал то, что искал. Это был прислоненный к стене толстый железный прут. Он подошел, хромая и гулко стуча палкой по полу. Собака не отводила от него глаз. Старик переложил палку в левую руку, правой взял прут и, подойдя снова к собаке, высоко поднял прут и с силой опустил его ей на голову. После этого он отбросил прут и обернулся к Джадсону, который так и стоял - с широко расставленными ногами, с ползущей по подбородку каплей слюны, с подергивающимися веками. Старик подошел к нему ближе и заговорил. Он говорил негромко, медленно, с непередаваемой яростью в голосе, но половина его лица по-прежнему была неподвижна.

- Ты убил ее, - сказал он. - Ты ей сломал спину.

Новый приступ ярости захлестнул его и дал ему новые силы и новые слова. Он поднял голову и стал швырять их долговязому Джадсону в лицо. Тот часто моргал и прижимался спиной к стене.

- Ты, грязный, вшивый подонок. Это моя собака. Какое паскудное право было у тебя убивать мою собаку. Слюнявый придурок, ну! Говори!

Джадсон медленно поглаживал левую ладонь о рубашку, вверх-вниз, вверх-вниз. Не поднимая глаз, он сказал:

- Она все время лизала лапу. Я не могу слышать такой звук. Ты знаешь, что я не могу, а она лижет, лижет, лижет. Я говорю, перестань, она хвостом повиляла и снова лижет. Я не могу терпеть таких звуков, поэтому я взял палку и ударил ее.

Старик ничего не ответил. Казалось, он сейчас ударит Джадсона. Он поднял правую руку, уронил ее, плюнул на пол, повернулся и вышел из комнаты. Поодаль, в тени акации, черная корова жевала жвачку. Она жевала и смотрела на старика, который шел к ней по лугу. Она не переставала жевать ни на секунду, размеренно двигая челюстями в ритме замедленного метронома. Старик, прихрамывая, подошел к ней и погладил по шее, потом прижался к ее боку и начал почесывать ей спину концом палки. Так он стоял долго, прижимаясь к корове и почесывая ей спину. То и дело он заговаривал с ней короткими спокойными фразами, тихо, шепотом, как будто поверял тайну.