Адское Воинство - Страница 4

– Так почему вы сразу не сказали?

– Но я ведь тоже не знаю, кто вы.

– И не надо вам знать. А то назовешь свою фамилию – и потом ее повторяют все, кому не лень.

– Ну и что тут плохого?

– Неприятности, вот что. Фамилию никто не должен знать.

Патологическая склочница, решил Адамберг. Которую, возможно, в один прекрасный день найдут с двумя комками хлебного мякиша в горле. Но патологическая склочница была до смерти напугана каким-то конкретным фактом, и это обстоятельство настораживало Адамберга. Некоторые люди скоро умрут.

Они развернулись и пошли в сторону Конторы.

– Я только хотел вам помочь. Перед этим я какое-то время наблюдал за вами.

– А тот человек? Он с вами? Он тоже наблюдал за мной?

– Какой человек?

– Вон тот, с необычными волосами, в которых оранжевые пряди. Он с вами?

Адамберг нашел взглядом Вейренка: тот стоял в двадцати метрах от них, опершись спиной о косяк двери в Контору. Он не вошел в здание, он ждал снаружи, рядом с голубем, который тоже не двинулся с места.

– Этому человеку, – сказал Адамберг, – в детстве исполосовали голову ножом. И на местах, где остались шрамы, отросли вот такие волосы, рыжие. Не советую намекать ему на это.

– Я не хотела его обидеть, просто я не очень-то умею разговаривать. В Ордебеке я почти никогда не разговариваю.

– Это не беда.

– А вот дети у меня любят поболтать.

– Понятно.

«Да что такое с этим голубем, черт возьми? – вполголоса произнес Адамберг. – Почему он не улетает?»

Женщина утомила Адамберга своей нерешительностью, он оставил ее в покое и направился к голубю, а Вейренк тяжелым шагом пошел ему навстречу. Очень хорошо, пускай он ею займется, если, конечно, дело того стоит. Он отлично справится. Круглое лицо Вейренка располагало к доверию и становилось еще обаятельнее, когда его изредка освещала улыбка, изящно приподнимавшая губу с одной стороны. Это было явное преимущество, за которое Адамберг когда-то его возненавидел[2] и которое привело их к губительному противостоянию. Сейчас оба почти вытравили из памяти остатки былой вражды. Комиссар обхватил неподвижного голубя и приподнял, а в это время Вейренк размеренно шагал к нему: сзади шла маленькая, невесомая женщина, дыхание которой немного участилось. В сущности, она так старалась не привлекать к себе внимания, что Адамберг, пожалуй, и не заметил бы ее, если бы не цветастая блузка, обрисовывавшая ее фигуру. Быть может, без блузки она становилась невидимкой.

– Какой-то сукин сын связал ему лапы, – сказал комиссар, разглядывая перепачканную птицу.

– Вы и голубями занимаетесь? – без тени иронии спросила женщина. – Я тут видела стаю голубей, от них столько грязи.

– Но это не стая, – резко сказал Адамберг, – это просто голубь, один-единственный. Не совсем то же самое.

– Да, конечно, – согласилась женщина.

А она отзывчивая и в конечном счете сговорчивая. Может, он ошибся и ее не найдут с хлебным мякишем в горле. Может, она вовсе не патологическая склочница. Может, у нее и правда самые настоящие неприятности.

– Вы, значит, голубей любите? – спросила женщина.

Адамберг поднял на нее свои подернутые туманом глаза.

– Нет, – ответил он. – Но я не люблю сукиных детей, которые связывают им лапы.

– Да, конечно.

– Не знаю, есть ли эта игра в ваших краях, но здесь, в Париже, некоторые в нее играют. Поймать птицу и связать ей лапы тонкой веревочкой в три сантиметра длиной. После этого птица почти не может передвигаться, только крошечными шажками, и совсем не может взлететь. Она медленно умирает от голода и жажды. Вот такая вот игра. А я эту игру ненавижу, и я обязательно найду парня, который издевался над голубем.

Адамберг открыл широкую дверь и вошел в Контору, оставив женщину и Вейренка на улице. Женщина пристально разглядывала шевелюру лейтенанта, в которой среди темных, почти черных волос нагло сверкали рыжие пряди.

– Он правда будет возиться с этим голубем? – растерянно спросила женщина. – Но ведь его уже не спасти. У вашего комиссара на рукавах полно блох. Это признак, что у голубя уже нет сил ухаживать за собой.

Адамберг доверил голубя самой выдающейся личности в своей команде, лейтенанту Виолетте Ретанкур, не сомневаясь, что та сумеет выходить птицу. Если Ретанкур с этим не справится, значит не справился бы никто. Великанша недовольно поморщилась; это не предвещало ничего хорошего. Голубь был в ужасном состоянии; пытаясь освободиться от пут, он стер кожу на лапах, и теперь веревка врезалась в мясо. Организм истощен и обезвожен, ну ладно, посмотрим, что можно сделать, заключила Ретанкур. Адамберг покачал головой и на секунду сжал губы, как всякий раз, когда он сталкивался с жестокостью. А этот обрывок веревки был орудием жестокости.

Маленькая женщина вошла вслед за Вейренком и с инстинктивным почтением взглянула на громадную Ретанкур. А та ловко обернула птицу влажной тряпочкой. Чуть позже, сказала она Вейренку, надо будет заняться лапами, попробовать извлечь из них веревку. Оказавшись в широких ладонях Виолетты Ретанкур, голубь не шевелился. Он проявлял полную покорность, как сделал бы любой другой на его месте, проникнутый неясной тревогой и в то же время восхищением.

Женщина, немного успокоенная, зашла в кабинет Адамберга и села на стул. Она была такая хрупкая, что заняла только половину сиденья. Вейренк, усевшись в углу, разглядывал кабинет, который когда-то был ему так знаком. До принятия решения оставалось три с половиной часа. Впрочем, вопреки теории Адамберга, решение было уже принято, но он его еще не знал. Проходя через большую общую комнату, он поймал на себе враждебный взгляд Данглара, который рылся в бумагах. Данглар не любил не только его стихи, но и его самого.

Женщина наконец согласилась назвать свою фамилию, и Адамберг записал ее на первом попавшемся листке бумаги: эта небрежность посетительнице не понравилась. Похоже, комиссар вовсе не собирался заниматься ее делом.

– Валентина Вандермот, – повторил комиссар: он с трудом запоминал новые слова, особенно имена собственные. – И вы приехали из Ардебека.

– Из Ордебека. Это в департаменте Кальвадос.

– И у вас трое детей?

– Четверо. Три сына и дочь. Я вдова.

– Что случилось, мадам Вандермот?

Женщина опять открыла сумку и достала номер местной газеты. Слегка подрагивающими руками она развернула газету и положила на стол.

– С этим человеком беда случилась. Он исчез.

– Как его зовут?

– Мишель Эрбье.

– Это ваш друг? Или родственник?

– О нет. Совсем наоборот.

– Как это понять?

Адамберг терпеливо ждал ответа, для которого ей, очевидно, нелегко было подобрать слова.

– Я его ненавижу.

– А-а, очень хорошо, – сказал он и заглянул в газету.

Пока Адамберг вчитывался в коротенькую заметку, женщина бросала беспокойные взгляды, изучая стену то справа, то слева; никакой разумной причины для этого придирчивого осмотра Адамберг подыскать не мог. На женщину опять напал страх. Она боялась всего. Боялась города, боялась людей, боялась, что ее будут осуждать, боялась его. Адамберг все еще не понимал, почему она проделала такой долгий путь, чтобы поговорить с комиссаром полиции о Мишеле Эрбье, если она его ненавидела. Этот человек, пенсионер, страстный охотник, однажды уехал из дому на мопеде – и пропал. Через неделю после исчезновения жандармы решили осмотреть дом. Два морозильника, обычно набитые всевозможной дичью, были пусты, их содержимое валялось на полу. Больше там ничего не обнаружили.

– Я не могу в это вмешиваться, – извиняющимся тоном произнес Адамберг, отдавая ей газету. – Если этот человек исчез, его делом, как вы понимаете, должна заниматься местная жандармерия. И если вы что-то знаете, вам надо говорить с ними.

– Это невозможно, месье комиссар.