Ад закрыт. Все ушли на фронт - Страница 66

Есаул подбежал к баррикаде, полез на бревна, когда уже все было кончено. Только у противоположной стороны бульвара, около недавно поваленного дерева несколько человек с силой взмахивали винтовками, словно крестьяне кидали вилами сено.

Есаул перелез через диван, обеденный стол, книжный шкап: обломки чьей-то жизни, превращенные в части баррикады. Он обогнул труп, который так и остался сидеть, уронив голову на пулеметный лафет, еще труп, лежащий ничком на мостовой. Все было как всегда: поле смерти, поле боя, поле славы: все вместе.

Красная сила сломалась; смерть Троцкого решила для них сразу и все. Красные драпали неудержимо, почти не отстреливаясь, густо заваливали падалью камни древней площади Шатле. Пулеметы замолчали: в зоне обстрела уже везде теперь были свои; вели рукопашный бой, врываясь в подъезды, передовые части – на мостах: буквально на плечах красных добровольцы рвались на тот берег, на остров Ситэ. Мимо Есаула пробегали все новые и новые бойцы, спешили туда же: из подземных ходов выплескивались новые войска.

А Есаул остановился, такой сильной сделалась боль за грудиной. Боль словно расширилась, заполнила грудную клетку. Стало трудно дышать, пришлось постоять, перед тем, как одышливо подойти к трибуне. Есаул хотел посмотреть на мертвого Бронштейна-Троцкого, но среди валявшихся тел Троцкого не было. Куда же его утащили?!

Мимо Есаула все бежали, спешили люди с винтовками, взлетала к небесам разноязыкая речь. А боль нарастала, мешала. Есаулу пришлось сесть, посидеть, слушая мерзкие толчки нарастающей боли. Ясно, что в бой не вернуться. Есаул встал, и тут же опять, уже совсем невыносимо рвануло в левой половине груди. Есаул вдруг увидел Галю и Ванечку: не мертвых, какими он видел их в последний раз, в овраге, какими много раз видел во сне и в своей памяти. Увидел довольную, радостную Галю, маленького сына: счастливо улыбается с маминых рук, тянется к папе.

И Есаул понял, что это значит: он уходит туда, где Галя и Ванечка. Он понял, и почему: сам виноват, впал в грех отчаяния. Он сам остановил свою жизнь. Он во Франции пятнадцать лет – с двадцать второго. Его новые дети могли бы уже стать подростками. Он не захотел продолжать жить, и Господь прибирал его к себе.

«Будь у меня дети, не увел бы…» – думал Есаул с невольным протестом. Жить захотелось: посмотреть на мир, вычищенный от красных. Но дальше подумалось: а ведь будь у него сейчас дети и не прибери его Господь, Он мог бы отдать Троцкого не ему, а как раз кому-то другому.

«Ну нет! – развеселился Есаул, прижимая к себе ружье. – Не выйдет! Этого я не отдам!» Он попытался еще поцеловать ствол ружья, прикончившего главную мразь, но не успел: не поднялись, не послушались руки. Есаул мог только продолжать прижимать к себе оружие. «Спасибо, Господи!» – еще подумал он с нахлынувшей слезами благодарностью. И еще подумал, что не все знают его настоящее имя. Все Есаул и Есаул… Как же будут поминать его при отпевании?! Боль еще разрасталась, заполнила все на свете, в мире не стало ничего, кроме боли, колоссального пузыря, наполненного болью… Площадь, люди, крик, трупы, дома – все стало гаснуть, отодвигаться еще, пока нарастал пузырь боли. Все виделось как сквозь мутное стекло. Пузырь лопнул, и мир начал меркнуть, исчезать. И все, и ушел Есаул; навсегда ушел к жене и сыну.

…А на другом берегу Сены рвались энергетические бомбы. Рвались, унося людей, возникая непонятно откуда.

С правого берега, с острова доносилась пальба, приглушенные расстоянием крики. Там что-то происходило.

Шарль де Голль снял трубку полевого телефона.

– Ваше превосходительство… Добровольческие части гонят красных… Они уже на острове Ситэ. Прикажите атаковать.

Сквозь потрескивания и шелест донесся тяжелый вздох.

– Я не могу посылать французов в бой против других французов.

Шарль де Голль едва сдержал грубое ругательство.

– Ваше превосходительство… Французы уже убивают французов. Это происходит прямо сейчас и почти что на наших глазах.

– Я приказываю армии подчиняться вам, генерал де Голль. Я произвожу вас в бригадные генералы и приказываю командовать.

Де Голль постарался не показать, как возмущает его поведение Маршала.

Пронзительно пела труба. Подчиняясь приказу, армия двинулась вперед. Ослепительные вспышки в самом скоплении бегущих швыряли, губили людей. Бил пулемет; под свинцовой струей ложились взбежавшие на мост. С острова слышалась частая пальба, отчаянные крики, мольбы, плач: красная сволочь губила заложников.

Что-то помешало Шарлю де Голлю пригнуться под свинцовым дождем. Не ему, приказавшему идти вперед, обрекшему на смерть других людей, теперь спасаться от опасности. Вперед! А все же он прав, атаковать лучше – при хирургической операции льется кровь, отсекаются куски живой плоти – но организм получает свой шанс. Без операции – нет.

Спустя двадцать минут де Голль поскользнулся на луже крови, стоя перед собором; он смотрел, как к нему быстрой походкой идет седоватый человек.

– Я вас знаю, – обратился Шарль де Голль. – Вы полковник де ла Рокк.

– Подполковник. Этого чина мне еще не присвоили.

– Я присваиваю вам этот чин именем французской республики.

– От республики мне не надо ничего, – помотал головой де ла Рокк. – Я спасал от республики Францию.

– От имени Французской державы.

Де ла Рокк промолчал, пожал плечами. Де Голль прошел мимо него в портал храма. В храме воняло дерьмом – во все времена и при всех идеологиях нагадить в святыне всегда считалось важным революционным подвигом. Валялись трупы; кто-то стонал, кого-то перевязывали прямо здесь, на мозаичном полу.

Не было нужды тянуть провод: в городе полно телефонов, сеть не успели разнести.

– Маршал! Я звоню вам из штаба красных. Мятеж подавлен!

– Страшно подумать, какой ценой… – пожевал губами старый Маршал.

– Цена страшная, но город опять наш.

…А дом профессора Ансельма остался на той части города, где с самого начала встали солдаты. И пока происходили все события на бульваре Севастополь, к Пете и Франсуа Селье приволокли всадника Приората: это его люди жили у д`Ансельма как его родственники. Не будь этот человек тем, кем был, Петя его бы пожалел: заплывший глаз, разбитый нос, потеки крови на разорванной рубашке.

– Жить хочешь, гнида? – спросил Франсуа, поигрывая пистолетом.

Всадник смотрел в пространство и по его щекам струились слезы. Первый раз Петя увидел у членов Приората какие-то человеческие чувства.

– Ну!

Франсуа двинул стволом, сдирая кожу со щеки пленного. Тот еле повернул голову.

– Что надо? – бросил, словно он тут хозяин.

– Выбор простой, – заговорил Франсуа Селье, для убедительности постукивая пистолетом по ладони левой руки. – Если профессор будет жить – жить будешь ты и вся твоя семья. Если профессор умрет – умрете вы все. И те, кто охраняют профессора в доме. И все их близкие. Тебе понятно?

Пленный кивнул.

– Не дождетесь. Не будет приказа.

– Какой вам смысл держать в плену профессора? Вы проиграли, вам ничего не удалось.

Всадник пожал плечами с таким видом, будто ему наплевать.

– Мы еще поднимемся. Вы умоетесь собственной кровью.

Селье не выдержал, двинул всадника под ребро.

– У тебя двое детей. Мы убьем их тоже, на твоих глазах, если умрет профессор д`Ансельм.

Пленный презрительно улыбнулся. Петя видел, что поражение Приората для него – величайшая трагедия, крушение всего смысла жизни. Он действительно считал это великой потерей для всего человечества.

– Звони, приказывай уйти.

Пленный презрительно усмехнулся, замотал головой. Петя чувствовал: от него идет глухая волна спокойной, упрямой ненависти и к друзьям, и к профессору, вообще ко всему миру.

– Время вышло, – так же спокойно, с горьким отчаянием произнес всадник. – Времени у вас больше нет.

– У нас-то есть! Это твое время вышло! – Селье готов был втянуться в полемику. Петя же чувствовал – пленный чувствует себя не до конца проигравшим. Что-то у него было связано с четырнадцатью часами, с цифрой шестнадцать…