Ад закрыт. Все ушли на фронт - Страница 56
– Узнать у моих детей вы ничего не сможете, – тихо сказал де ла Круа. – И у меня ничего не сможете. Знаете почему?
– Говори, тамплиер.
– Вы не узнаете ничего, потому что мои дети сами ничего не знают, – так же тихо произнес ученый. – А почему вы от меня ничего не узнаете, я вам сейчас покажу.
С самой светской улыбкой, очень мотивированно и нисколько не торопясь, де ла Круа выдвинул ящик стола. Он извлек из него бархатную коробочку, какие чаще всего используют для драгоценностей, и действительно показал ее вошедшим.
Быстрым движением де ла Круа открыл коробочку, так же мгновенно кинул в рот крохотную ампулку. Враги метнулись к нему, но де ла Круа уже сомкнул челюсти, слыша хруст стекла, странно измененный костями его собственного черепа, глотал горькую, с привкусом миндаля слюну. Его отшвырнули от стола, прижали к стене, стали распахивать рот.
Де ла Круа охотно его открыл, показывая осколки ампулки, покрытые свежей пузырчатой кровью. Он еще пытался улыбнуться и произнести, что, по его наблюдениям, покойники не говорят… Но мир уже начал расплываться. Расплывался бандит с пистолетом, расплывался дверной проем, расплывались плакаты на стенах и книги в шкапах. Так все вокруг и расплывалось все сильнее, пока не закружилось, будто подхваченное вихрем. Сознание гасло, позвоночник перестал держать; старый ученый повалился вперед, сорвался со стула на пол своего кабинета. Он еще успел пожалеть, что никогда не допишет статью про кресла итальянских мастеров.
Когда де ла Круа входил в свой кабинет, Петя первый раз вышел из машины, чтобы пройти три квартала, повернуть налево и сесть в другой автомобиль. Этот номер с пересадкой он проделал еще два раза. В момент, когда красивая полуседая голова Александра де ла Круа со стуком упала на рабочий стол, Петя, сменив три машины, входил в красивый частный каменный дом в пригороде Парижа. Как и все дома под Парижем, дом был из дикого камня, с башенками и эркерами.
На этот раз Петю провели не в комнаты, а указали на лестницу в подвал. Да и в подвале, в красноватом свете лампочки, сперва провели по узкому кирпичному коридору, отворили неприметную, но по виду очень прочную железную дверь. Тут была комнатка без окон, воздух спертый, но зато диван, электричество и большой стол, даже американский холодильный шкап с продуктами, раковина и унитаз в разных углах. В этой комнате, в недрах Парижа, можно было долго жить, не поднимаясь на поверхность. Еще одна Крепость.
А на диване сидел Франсуа Селье; сидел и читал газету, пока не повернулся ключ в замке. Вскочил, газета полетела в сторону, лицо задрожало от радости. Селье обнял Петю совершенно по-русски.
– Вот мы и довоюем с вами, Пьер… Представьте, у меня для вас плотный график, не удастся вам тихо отсидеться в подвале. Не знаю как, но по вашим следам уже идут: рвутся энергетические бомбы, убили нашего общего друга – он принимал вас тут, в Версале. Счет растет, Пьер, счет растет, и вот, вам придется прямо сейчас приниматься за новую работу.
Селье еще говорил, говорил… Петя уже знал, что волнение и напряжение люди проявляют по-разному: в том числе и словесным потоком. Франсуа продолжал воевать, ничего другого от него и нельзя было ждать.
А вот Петю ждали – например, генерал Владислав Сикорский.
– Вы говорили, что можете перебросить меня и моих людей отсюда – и прямо в Варшаву…
Это было не совсем то, что обещал Петя, но Петя, соглашаясь, наклонил голову.
– Я поверил вам, когда вы летали вокруг меня по всему кафе…
Петя летал не по всему кафе, но и это было не так важно. В тот же самый день Сикорский и с ним десятки польских эмигрантов совершенно неожиданно для «правительства болтунов» оказались прямо посреди Варшавы. Они были из числа тех людей, которые умеют пользоваться фактором неожиданности.
Но самым сложным для Пети Лопухина-Каца оказался разговор с седоватым, жилистым, интеллигентным человеком средних лет: графом Франсуа де ля Рокком. Невысокий, сто шестьдесят девять сантиметров, с умными быстрыми глазами и быстрым умом, он показался Пете человеческим воплощением блестящего и острого клинка.
– Само слово «демократия» всегда изумляло меня, – начал де ла Рокк, изящно прихлебывая кофе. – Ибо при демократии правительство управляет от имени народа, оно формируется с участием каждого гражданина… И при этом оно не несет никакой ответственности за содеянное. Мне это кажется очень опасным.
– Кто же должен стоять у власти, по-вашему?
– У власти должны стоять образованные люди, способные отвечать за свои поступки. А основой общественных отношений должна стать идея беззаветного служения каждого гражданина своему обществу.
– С этим, скорее всего, согласились бы и короли…
– Если короли с этим согласятся, я стану сторонником монархии. Вы знаете, что французы глубоко уважают русских царей? И знаете за что уважают?
– За что же?
– А за то, что русские цари правили сами. Вот наши короли правили с помощью своих… э-эээ… Будем вежливы к царствующим особам: они правили посредством фавориток. А поскольку очередная шлюха коро… то есть я хотел сказать, очередная фаворитка обычно не отличалась умом, через шлю… через фавориток правили их любовники. То есть Францией управляли не короли, а любовники их любовниц…
Если установится такая монархия, то я сразу стану республиканцем. Мне нет разницы, монархия или республика. Главное, чтобы правительство реально за что-то отвечало бы.
– Но ведь именно республика дала рядовым людям кусок хлеба и место в обществе.
– Республика? Хлеб и улучшение нравов дали просвещение, развитие промышленности, медицины и образования. Назовите мне хотя бы одного монарха, который тормозил бы развитие промышленности и был бы врагом просвещения. А вот левые утописты – враги и экономики, и просвещения. Короли Париж строили, коммунисты старались его сжечь.
– Когда они пытались его сжечь?!
– Хотя бы в тысяча восемьсот семьдесят первом году, в смутные дни Парижской коммуны. Тогда Париж горел, подожженный коммунарами.
– В Париже тогда шли бои…
– Шли. Но разве верные правительству войска жгли свою столицу? Нет, они этого не делали. А вот коммунары приказали поджигать каждый дом, который им приходилось оставить. Военного смысла в этом не было ни на грош. Коммунисты и анархисты хотели прихватить с собой как можно больше людей и даже домов. Ими двигала злобность загнанных крыс. Ненависть к жизни существ, отрицающих реальность в пользу своих дурацких выдумок. Причем если жильцы домов сопротивлялись, их убивали на месте.
Де ла Рокк затянулся папиросой.
– Глава Приората Сиона, писатель Виктор Гюго сочинил красивую «жалистную» историю про маленького, но очень героического коммунара Гавроша. Вы читали эту историю?
– Да… «Гаврош» переведен на все языки, в России тоже читают эту повесть.
Де ля Рокк мрачно кивнул.
– Прототип Гавроша не известен. Ни о ком похожем история ничего не знает. Но известны случаи, когда дети пытались тушить пожары и растаскивали костры у стен своих домов… Cтарших дома не было: пап угнали «строить светлое будущее», а мам – баррикады. В результате дети лет 10–12 оставались одни; они старались спасти семейное имущество и свой кров от пожара. А коммунары их расстреливали.
Петя невольно содрогнулся. Опять вставало страшное, незабываемое: Севастополь, двадцатый год, мальчик, потерявший в толпе руку мамы, ветер качает трупы, кровь стекает по голым ногам, пьяные матросы топчут пожилого священника…
Глаза де ла Рокка потемнели.
– В школах в эсэсэсэр наверняка не рассказывают об этом! Рассказывают бредовые сказочки об ужасах «буржуазного строя», жалеют выдуманных «гаврошей», убитых «реакционерами». И в упор не видят убитых коммунистами детей. Детей обоего пола, умиравших под пулями строителей утопии, ненаглядной для больных коммунизмом.
– А во Франции?
– У нас еще хуже, потому что у нас коммунисты все же не захватывали власть. У нас все еще более грустно, потому что Франция состоит в основном из «левых» разного толка. О пожаре в Париже упоминают, но никогда не уточняют – кто его сжигал и почему. Помнят высосанного из пальца Гавроша. Не помнят тех, кого убили коммунары. Но мы тогда смогли спасти Париж, и мы опять его спасем!