Ад закрыт. Все ушли на фронт - Страница 31

Как высок авторитет фон Берлихингена, ребята убедились, когда он предложил: может, Вальтеру немного полетать?

– Не надо! – прервал фон Треска. – Мы уже знаем: они умеют летать, они перелетели через границу.

Остальные поддержали фон Треску ворчанием и киванием голов. Все ясно: если фон Берлихинген о чем-то сказал – значит, так оно все и есть, обсуждать нечего.

Только с одним в словах Эрика не согласились, жужжали озабоченные голоса:

– Не дело армии брать власть… Пусть этим занимаются политики.

– Грязное занятие все же… Не подобает дворянину…

– А чем плохи национал-социалисты? Навели порядок, уничтожили безработицу…

– Нам не нравится Гитлер, так ведь в правящей партии есть самые разные люди…

– Да-да! Нацики – меньшее зло…

– Нацисты – даже благо для Германии!

– И вообще – при чем тут армия? Наше дело контролировать власть, а не лезть во всенародное начальство…

Только Канарис задумчиво смотрел на остальных – то на одного, то на другого. Сам он, впрочем, высказываться не спешил.

– Простите… – обратился было Петя к собранию.

Головы всех повернулись в его сторону, лица отразили такое недоумение, что Петя охотно замолчал бы, да поздно.

– У нас интеллигенция тоже не хотела брать власть… Не хотела ответственности. И кончилось тем, что ее мнения никто не слушал…

Немцы слушали Петю с непроницаемыми лицами, недоумение только возрастало. Петя поймал напряженный, расстроенный взгляд Вальтера.

– Надо брать власть, если хотите, чтобы она проводила вашу политику… – Петя говорил все более неуверенно. – Иначе вы будете только таскать из огня каштаны для других…

Петя был уверен, что говорит совершенно правильные вещи. И тем не менее, под влиянием выражений лиц, его голос постепенно понизился, почти затих. Позже Вальтер объяснит ему, что на таком совете младший может говорить, только если к нему прямо обращаются старшие. Потом Петю простили – но исключительно как иностранца. «Славяне не знают порядка», к ним не применимы обычные требования.

Тем более, младший по годам и по чину никак не мог поколебать важнейшую установку: армия должна быть вне политики, армия власть не берет. Петя разом нарушил все правила!

– Гхм…

Снова все лица обратились к фон Берлихингену.

– Хотя наш юный друг по молодости не произнес ничего особенно разумного, – веско, но благожелательно сказал Эрих. – Но ведь и ничего однозначно неправильного он не сказал. Правы ли мы, может показать только практика.

Непроницаемые лица прояснились.

– Наш юный друг не понимает, что такое армия в Германии, – сухо, но тоже вполне благожелательно произнес Роммельсдорф. – Не ее дело лезть в политику. Мы служим народу и государству, а не партиям и не идеям.

Присутствующие кивали.

– Важнее понять, как именно отодвинуть от власти нашего сладчайшего фюрера… – мягко направил ход собрания фон Канинхенхайм, пожав новые кивки согласия.

– Приятно было бы взять Гитлера на его собственные идиотские идейки… – задумчиво обронил Фридрих Фромм.

Фон Треска и фон Канинхенхайм при этих словах загадочно улыбнулись: вспомнили, что прадед по матери Фридриха Фромма был известнейшим раввином в гамбургской кафедральной синагоге[2].

– Его можно и нужно брать на собственные идейки, – убежденно произнес фон Берлихинген. – Надеюсь, я никому не открою большой тайны, что происхождение сладчайшего фюрера в расовом отношении…

Голос фон Берлихингена выразительно замер.

– Имею достовернейшие сведения, – мягко, очень мягко промолвил Канарис. – Несколько лет назад Сладчайший Фюрер заказывал исследование своей родословной… И ему было доказано с документами в руках: Мария Шикльгрубер зачала от сына богатого еврея Леопольда Франкенбергера из Граца – в его доме она трудилась служанкой…

Собрание заулыбалось: подтверждалось то, что знали по слухам, о чем шептались.

– У кого сейчас данные об этом исследовании?

– У Бормана, – пожал плечами Канарис. – У Мартина Бормана подобраны самые шикарные досье на всех товарищей по партии. Но представьте себе, что партийная пресса начинает обсуждать происхождение фюрера… И что Комиссия по наследию предков, Аненэрбе, проявляет интерес к этому важному вопросу.

Повисло молчание.

– А зачем Аненэрбе будет проявлять интерес? – уронил вопрос Фридрих фон Мюлльаймер. – Это учреждение создано с совсем другими целями.

– Тогда я еще спрошу: а зачем прессе печатать такие сомнительные и странные сообщения? – добавил Фромм. – «Фелькишер беобахтер» тоже создавали с другими целями.

По улыбкам собравшихся сразу становилось понятно, что они думают о партийном официозе, газете «Фелькишер беобахтер».

– Вы судите о газетах и организациях так, словно они – самостоятельные личности… – неприятно усмехнулся Канарис. – А все учреждения в конечном счете управляются людьми… Людьми! Эти люди имеют свои собственные интересы, порой очень отличные от интересов учреждения.

– Какие, например, свои собственные интересы может иметь доктор Геббельс?

– Он сам? Только интересы службы нашему Сладчайшему Фюреру… Но у него есть молодые помощники… Глуссман… Циммерштадт… Айзентопф… Истинные арийцы, с самыми прекрасными родословными.

Слушая откровенно еврейские фамилии, присутствующие опять заулыбались.

– Да-да! – с нажимом продолжил Канарис. – Именно! Истинные арийцы! С прекрасными родословными! Но я не уверен, что все их интересы без остатка сводятся к служению фюреру…

– Из сказанного я делаю вывод, что на радио рассчитывать невозможно, – внес ясность фон Треска.

– И напрасно! С сообщения по радио не начнется переворот… но радио поддержит переворот, как только он начнет происходить… И Карлик Луженая Глотка[3] будет орать по радио о пропасти, в которую увлекал Германию ее злейший враг Гитлер.

Причем у Германа Геринга определенно есть свои собственные интересы… – Канарис подчеркнул это «определенно», голос его замер, создавая особое ощущение большой значительности сказанного. И закончил уверенно:

– Геринг вполне может начать процесс.

Канарис опять подчеркнул слово «начать». Он улыбался, разводил руками, показывая, как легко можно полагаться на собственные интересы людей. Чем больше он старался, тем сильнее насупливались все остальные.

– Если говорить откровенно, мне симпатичны не все ваши высказывания, Вильгельм, – отрывисто отнесся к Канарису хозяин дома. – В войсках всегда считалось весьма вредным всякое служение, исходящее из этих самых… из своих личных интересов. Военные всегда считали и считают, что надо честно служить – тогда и личные интересы удовлетворяются…

– Я скажу даже больше, – уточнил фон Канинхенхайм. – Есть, конечно, примеры того, как военные становились политическими деятелями… Но как только они шли в политику, они тут же переставали быть военными. Таков выбор, и ничего тут не поделаешь. Хороший военный просто не может быть политиком и добиваться своих частных интересов.

Присутствующие кивали.

– Но однако вы все собрались и позвали меня, – вставил Канарис. – Цель сегодняшней встречи – никак не лучшее обеспечение службы.

– Мы не преследуем частные цели, – властно произнес фон Штауфеншутц. – Наши интересы – интересы народа. Наша цель – служение Германии.

– Вне какого бы то ни было сомнения! – «обрадовался» Канарис. – Несомненно! Сложность в том, что и Сладчайший Фюрер, и Йозик Геббельс тоже считают, что отстаивают народные интересы. Когда у людей одного народа настолько расходятся взгляды на интересы народа, это и называется таким нехорошим словом: гражданская война.

– В чем совершенно прав генерал Канарис… – задумчиво уронил фон Берлихинген. – Иногда и армии приходится играть роль в политике – даже если хорошим полковникам не хочется становиться политиками, а хочется оставаться просто хорошими полковниками.

Тут энергично закивал уже Канарис: