Ад находится у океана - Страница 19

– Не смей трогать чрево, из которого он выполз, ты меня понял? Иначе я переломаю тебе ноги, но сперва раздавлю этого слизня, которого ты называешь шеей!

– Да! Да, я понял! – прохрипел Двойников. Задыхаясь, он пытался вертеть головой. – Да… только, пожалуйста…

– Замечательно. Отлично. – Сава отпустил жирдяя. – Мы с тобой прекрасно ладим. А раз так, почему бы тебе не почесать руки об один мешочек с дерьмом? Мешочку – тринадцать лет, вес немногим за сорок семь килограммов, не расстается с красной тетрадью. А еще он ненавидит общественный транспорт и питание для детей-льготников. Как тебе, а? Интересно?

– Вы сейчас говорите о своем сыне, да? – уточнил Двойников с выпученными глазами.

– Говорить? Я о нём вообще не хочу говорить! – прошипел Сава и тут же успокоился. Щелчки утерянной зажигалки по-прежнему настраивали его на деловой лад. – Мне всё равно, как это будет и по какому поводу, Ростислав. Понимаешь меня? Административные вопросы, если они возникнут, я улажу. А они не возникнут, будь уверен. Просто развлекись после этого урока или следующего, и я закрою глаза на что-нибудь еще. Договорились?

К удивлению Савы, Двойников посерьезнел и протянул руку.

– Потом, – сказал Сава поморщившись. – Потом я обязательно ее пожму. Ну, беги в загон.

Проводив подростка обратно в класс, Сава направился к себе. Какая-то его часть с ужасом причитала, указывая, что он нанял школьного громилу, чтобы тот преподал Эве урок старого доброго кулака.

– Ничего-ничего, будет знать.

Но чего знать – Сава и сам не понимал.

1

Еще раз выглянув в окно, Рита Ехевич кивнула. Где-то в области шеи, той ее части, что плавно переходит в спину, щелкнуло. Возраст не позволял вот так запросто разбрасываться кивками, но Рита ничего не могла с собой поделать. День обещал быть солнечным и крепким, будто загар пустыни, а значит, белье должно быстро высохнуть.

Она подхватила белый пластиковый таз. Пожалела, что не бросила в стирку кухонные прихватки. Впрочем, ей было глубоко плевать, что там перекручивает и пережевывает стиральная машинка. Ибо всё служило одной цели: выбраться на свежий воздух.

– Зима не зима, лето не лето, – сказала она так, словно это всё объясняло.

Рита почти всю жизнь проработала в должности медсестры-акушерки и лишь на пенсии поняла, что ничего не имеет за душой. Ничего, кроме одинаковых воспоминаний о вечно визжащих засранцах и вот таких редких поводов высунуть нос на улицу.

Количество постирочных дней Риты напрямую зависело от количества солнечных дней в году. Это походило на безумие, но разве безумен тот, кто желает вещам – чистоты, а зябнущим конечностям – тепла? Зимой и в межсезонье, когда птицы жалобными голосами звали солнце, было особенно плохо: хотелось выть и скрести ложкой по батарее центрального отопления. Да и кто сказал, что Дальний Восток – это солнечная конура, куда забираются, чтобы не ломило кости? В иные дни даже летом приходилось сушить всё дома.

Но сегодня было иначе.

Сегодняшний денек пылал жаром, да таким, что белье подсушивалось прямо в тазу. Солнце ревело, предлагая выстирать какой-нибудь цирковой шатер и посмотреть, за сколько часов он высохнет. И Рита поспорила бы на последнюю ночнушку, что истерзанный шатер просохнет меньше чем за два часа, чтобы уже через сорок минут задышать запахом лошадиного навоза, вываливающегося из этих маленьких лошадиных задниц.

Она поставила таз на банкетку и отперла входную дверь. Засунула под мышку моток бечевки, планируя натянуть ее между сушильными стойками. Вновь подхватила таз, от которого буквально разило мятой и лимоном. Вышла из квартиры – и в оцепенении застыла.

По ступеням, шаркая черными шлепанцами, спускался Матвей Бондарев, повар-вахтовик, проживавший двумя этажами выше вместе с женой.

Спортивные штаны были заляпаны кровью. Казалось, в них повар яростно трудился за мольбертом, используя только один цвет – запретный и чересчур яркий. Белую футболку покрывали розовые пятна пота. Правой рукой повар постукивал по перилам, а в левой сжимал огромный нож-тяпку. С лезвия срывались капли, перерождавшиеся в красные кляксы, – инструмент художника во всей красе. Солнце равнодушно освещало этот спуск.

Ш-шарк…

Нога опустилась на одну ступень.

Д-дум!

Кулак ударил по перилам.

Ш-шарк…

Еще одна ступень позади.

Д-дум!

Кулак опять заявил о себе.

– Жарко… – сорвалось с губ Бондарева. – Как же, чёрт возьми, жарко…

Рита пригляделась. Между пальцами левой руки повара – той, что держала нож, – торчали чьи-то длинные волосы, потяжелевшие от крови. Казалось, последняя попытка перехватить рукоятку ножа закончилась тем, что в хват угодил чей-то локон.

Шею Риты уже вовсю пекло от боли. Последний раз она так стояла, задрав голову и приоткрыв рот, лет этак тринадцать назад. Тогда почти всему персоналу перинатального отделения почудилось, будто бы в зале с верещащими младенцами исчез потолок. Просто растворился, мутировал в стекло, демонстрировавшее нечто. Словно приоткрылось окно в темный мир циклопических строений и шпилей – вымерший и голодный.

Рита плохо помнила, что именно видела в те мгновения. Разум сам отсеял эти опасные зернышки, что впоследствии могли выложить дорогу из зеленого кирпича, ведущую прямиком к сумасшествию.

– Матвей… – только и сумела вымолвить она, когда Бондарев приблизился.

– Жарко, тетушка, – повторил он дребезжащим голосом. Его покрасневшие глаза словно пытались уследить за некоей метавшейся точкой. – И Марии было жарко, тетушка. Скоро будет жарко всем. И только океан… один лишь океан… не горит…

Переложив нож в другую руку, он выхватил у охнувшей Риты тазик со свежевыстиранным бельем. Прижал его к бедру и зашагал вниз.

Ш-шарк…

Д-дум!

Ш-шарк…

Д-дум!

На этот раз он постукивал рукой с ножом. Выпавший моток бечевки так и остался лежать на придверном резиновом коврике.

Рита, насколько хватало скорости, развернулась и бросилась в квартиру. Рывком захлопнула дверь. Дрожащими пальцами вогнала запорный крючок дверной цепочки в заводное отверстие.

Но перед тем как позвонить в полицию, она просеменила на кухню и выглянула в окно. Свихнувшийся повар, положив нож в тазик, развешивал ее бельё. Забрасывал его прямо на сушильные стойки. Получались влажные и разноцветные привидения, хлопавшие на ветру. И почти каждое из них было отмечено кровью.

Губы Риты растянулись в чудаковатой старушечьей улыбке.

Она всё-таки не забыла постирать прихватки.

2

Илья полагал, что вызов будет самым обычным.

Без двадцати одиннадцать в дежурную часть поступило сообщение о мужчине с окровавленным тесаком, бродившем по подъезду пятого дома по улице Орджоникидзе. Нарушитель общественного порядка был поваром, и Илья подумал, что дело сводится к банальной забывчивости: кулинар что-то стряпал, увлекся и в неподобающем виде выскочил в подъезд, перепугав жильцов.

Но сейчас, глядя на сушильные стойки, Илья не думал ни о банальности, ни о чём-либо еще. Обширный двор, объединявший две допотопные пятиэтажки, заливало солнце, и в его лучах испачканное кровью белье напоминало насесты, дожидавшиеся чудовищных аистов.

Илья взглянул на небо. Ничего. Только жара неторопливо раскатывалась над городом.

– Какая квартира, Маргарита? – терпеливо спросил Семён Абалухов, обращаясь к старухе, вызвавшей наряд полиции. – Вы ведь понимаете, что должны сообщить этаж и номер квартиры вашего повара? Понимаете, да?

– Да? – растерянно уточнила Рита.

– Да, господи боже. Да.

Они стояли у подъезда, прячась в тени козырька, и Абалухов изо всех сил пытался быть вежливым. Впрочем, с той же предупредительной вежливостью майор держал руку на кобуре пистолета.

– Мою жену тоже зовут Маргарита, – сказал Абалухов, – но для меня она, знаете, просто Ритусик. Вас ведь тоже кто-то называет так, верно?