Абхазские сказки и легенды - Страница 73

Связанный, он лежал в луже воды, пока не пришел старец Батал. Старик подошел. Все встали, приветствуя его. Он спокойно полюбопытствовал, в чем дело. Ему объяснили.

«Сейчас же развяжите, собачьи вы сыновья!» — воскликнул он своим звонким голосом. Ему никто не перечил в нашем селе. Последнего Хатта развязали и уложили на лежанку. Вскоре он проснулся и оглядел соседей ясным, ничего не помнящим взглядом.

— Откуда вас столько набежало-то? — спросил он. Никто не ответил. Жена подошла, чтобы увести его.

Вдруг он все вспомнил и все понял. Красивое глуповатое лицо его исказилось в гримасе. Он всегда хотел быть своим в клане Габба, но оставался чужаком.

Он никого ни в чем не упрекнул, и позже все притворялись, будто ничего не произошло. Но в этот миг он ушел задумчивый и больше не вышел к соседям. Все встали и смущенно разошлись.

Вот эти два сельских события — факельное шествие сельской экономистки и краткое безумие последнего Хатта — подняли настроение русалки, тихо спивавшейся у речного прибрежья. Она тешила себя мыслью, что все-таки живет еще память о ней, хотя бы в нашем селе. О других селах она и не думала — она, которой когда-то поклонялся весь наш, в те давние времена обширный, край.

Русалке наскучило бессмертие — она хотела, чтобы ее видели и узнавали. Пусть не пугаются, лишь бы видели. И сны у нее были тревожные. Теперь ей часто снилась грязная радуга, которая превратит ее бессмертие в один нескончаемый мучительный миг. Русалка не боялась ничего, но кому приятно видеть плохие сны! Она-то думала, что все, что могло произойти, уже произошло, и ничему новому не быть. Но и новое подкралось незаметно.

Это было в то утро, когда Григорий Лагустанович с двумя соседями пошел удобрять свое кукурузное поле, которое находилось чуть повыше его усадьбы. Небольшое поле ему выделялось самими крестьянами, как патриоту села.

Соседи не позволили пожилому Лагустановичу работать на солнцепеке, — после случая с Хаттом они были к этому особенно внимательны, — и Лагустанович сидел в тени, поминутно благодаря крестьян, пока те подсыпали под кукурузные стебельки особое снадобье из бумажных мешков, от которого кукуруза буйно росла и лучше плодоносила.

Когда работа была закончена, осталось два мешка лишних. Чтобы они не валялись в поле, Лагустанович и его друзья решили высыпать остаток в Тоумыш. Вещество было такое белоснежное, такое привлекательное, что хотелось попробовать его на вкус. Прикоснувшись к воде, оно мгновенно растворялось — так мгновенно, словно и не было этой красоты. И тут же ноги крестьянина, который высыпал удобрение, стоя при этом по колено в воде, почувствовали, что вода стала холодной-холодной, словно горный поток. Что-то странное, разрушающее привычное отношение к вещам, было в этом мгновенном переходе материи в бесплотное свойство.

— Вот и все, — сказал между тем Лагустанович.

И все трое, мирно переговариваясь, пошли к дому Лагустановича. Там их ждало сытное угощение. Потом, переодевшись, они собирались выйти на сельский праздник.

Дома, пока накрывали на стол, Лагустанович пригласил соседей посмотреть пруд — он все-таки развел карпов. Соседи уже видели этот замечательный пруд, но пошли еще раз. Подойдя близко, они нашли пруд совершенно зеркальным. Тут только они сообразили, что высыпали удобрение сверху по реке. Глупые карпы всплыли все до одного. Только малую часть удалось сбыть в дорресторан, да и то за бесценок. Остальное пришлось скормить свиньям. Есть отравленную рыбу Лагустанович соседям не посоветовал.

А пока Лагустанович сказал:

— Ну и черт с ними! Стоит ли расстраиваться. Поедим и выйдем на праздник.

В деньгах он особой нужды не имел, жаль было только затраченного труда.

Когда холод почувствовали кривые русалочьи ноги и когда сама русалка ощутила нечто неладное, вся река была уже в движении. Ноги ее коченели, и русалка выскочила из воды. И рыбы — лобаны, сомы, бычки, маленькие щуки, — и змеевидные рыбы, и сами змеи, и даже черепахи, и даже лягушки мчались, теснясь, вниз по течению.

— Что вы делаете? — вскричала адзызлан. Бывшая Владычица Рек и Вод последней узнала новость.

А новость мчалась по реке, наступая рыбам на хвосты, — новость, отливавшая радугой, где все цвета были налицо, но только грязнее, чем в радуге водяных брызг. Эта радуга мчалась вниз по реке, издавая незнакомую вонь, от этой радуги шарахалось все живое, эта радуга убивала цветущую воду реки.

— Остановитесь! — вскричала русалка, но ее никто не слушал. Она познала горечь полководца, чье войско обратилось в паническое бегство.

Кефаль, вышедшая рано утром в устье реки метать икру, заметив собратьев, безумно устремившихся к спасительному морю, еще ничего не поняв, поспешила назад. И там, где река, образовав широкое устье, затем узкой полоской входит в море, вся речная живность смешалась с холеным племенем кефалей и устроила давку, как если бы это были люди.

Сама смерть, переливаясь черной радугой, источая незнакомый омерзительный смрад, пронеслась по телу последней реки села. Таково было свойство белоснежного вещества, ссыпанного в воду.

С ужасом и отвращением побежала русалка прочь от своей древней обители. Она бежала, спотыкаясь вывернутыми ступнями, и была сейчас беззащитной женщиной. Русалка пустилась по проселочной дороге. Был час после полудня, и в селе между отравленными речками начиналось непонятное торжество. Шли люди, неся портрет вместо чучела, но при этом никто, никто не видел русалки, не слышал ее испуганного плача. Неощущаемая, она пробежала сквозь толпу. Тело русалки, данное в ощущениях только ей, было переполнено ужасом.

Свернув с дороги, она побежала к дому Хатта, к последнему Хатту, чей предок разделил с ней когда-то ее травянистое ложе, к последнему Хатту, женщинам рода которого она открывала тайны целебных трав и вод.

Она бежала, боясь еще раз вдохнуть отвратительную вонь грязной радуги. Она бежала и по-странному ощущала свое дрожащее от испуга тело. Русалке казалось, что тело ее тяжелеет и она слышит звук своих шагов. Но она думала, что это от усталости.

Наконец она добежала до дома Хатта. В пустынной усадьбе последнего Хатта, огороженной старым замшелым частоколом, на пустынной лужайке перед домом последнего Хатта, где паслась тощая коровенка, русалка почувствовала себя в безопасности и отдышалась.

Она зажмурила и открыла глаза. Напротив нее стоял черный пес. Пес учуял ее! — залаял на нее! — услышал! — потому что тоска и ужас вернули русалке плоть.

Пес подошел к ней совсем близко. Но русалка и не вспомнила о своем древнем страхе перед черным псом. С нежностью и торжеством ощущала она свою пышную, дрожащую в ознобе плоть.

Черный пес дружелюбно обнюхал ее. Русалка пахла тиной и рыбным духом. Тявкнув и вильнув хвостом, он побежал к амбару, словно указывая дорогу. Она покорно пошла за ним.

Русалка забралась на балкончик амбара и легла на спину — нежной кожей на сваленные там ржавые инструменты. Золотые волны ее волос, свешиваясь с крылечка, падали вниз. По волосам текли слезы, скатываясь в пыль — в пыль, по которой волочились, тронутые ветром, концы ее расплетенных кос. Она лежала неподвижно и смотрела в чуждо-светлое небо, и лишь пальцы ее вывернутых ног понуро свешивались вниз.

Последний Хатт в честь праздника зашел в дорресторан и потому задерживался. Вернулась с прополки кукурузы его жена.

Она подошла к гостье, лежавшей навзничь на крылечке амбара, и вдруг бессознательно проделала то, что требовала память крови: осторожно приподняв золотую косу, положила ее рядом с русалкой. На сей раз русалка не притворилась спящей. Она присела, свесив уродливые ножки. Хозяйка стояла на третьей ступеньке приставной лесенки. Краем грязного передника она утерла слезы на иссиня-белых щеках Владычицы Рек и Вод. Но не говорила, боясь, как бы русалка, истосковавшаяся по применению своих чар, не ввергла ее в немоту.

…А вечером вернулся домой последний Хатт. Он вошел во двор, шагая против девичьих следов.