Абхазские сказки и легенды - Страница 72

Море стало ближе, а на месте лесов, вырубленных для лесопильного завода, цвели плантации роз, герани, базилика и пачуля для эфирного завода. Русалка осталась совсем одна. Часто ночами она сиживала на проводах, которые приятно пощипывали ее бегущим по ним током, и при этом с неприязнью глядела на освещенное и веселое село.

Как-то утром русалка заметила человека, сидевшего с удочкой на берегу. Он был пухлый и важный, как фарфоровый божок. Казалось, он получал удовольствие не столько от рыбной ловли, сколько от того, что вот он сидит и культурно отдыхает, дышит свежим воздухом. Давно русалка не нападала на мужчин. И вдруг ей захотелось по-старинному созорничать, хотя стоял уже день, да и человек не казался ей привлекательным. А был это не кто иной, как дачник Григорий Лагустанович. Она подкралась к нему сзади, чтобы схватить за волосы, предвкушая, как он сейчас вскрикнет от неожиданности, и она тут же ввергнет его в немоту. Давно у нее не было жертвы. Русалка медлила. Обошла его и повисла перед ним. Рыба, между прочим, клевала, но человек в довольной задумчивости не замечал этого.

Русалка схватила его за волосы, увы, дачник ничего не почувствовал. Она пощекотала этого солидного человека под мышками. Дачник равнодушно полез в карман куртки за сигаретами. Она висела в воздухе прямо перед ним! Григорий Лагустанович спокойно прикурил от серебряной зажигалки и выпустил густой дым. Дым прошел сквозь тело русалки.

И тут только русалка поняла, что она не дана Лагустановичу в его ощущениях!..

В эту ночь русалка напилась соку хмельных трав с берега мутной реки. Она думала о том, что утратила не только власть, но и плоть. С печалью и ужасом осознавала она, что с исчезновением последнего слабоумного, который может поверить в нее и вообразить ее, она перестанет существовать.

Но даже в цивилизованных селах есть уголки неподвижной дремучести, которую не проймешь ничем. Замечено, например, что семьи, живущие на берегах мутных рек, отличаются несколько странным, сумрачным характером. Их глаза все время смотрят в лес. Старые предрассудки исчезают с первым светом электролампочки, но у живущих на берегу темной реки даже лампочка горит как-то тусклее.

А последний Хатт жил как раз на берегу такой темной реки. Он жил на берегу Тоумыша. Так что был для русалки еще последний Хатт.

Но Хатт не отличался трудолюбием и был не из домоседов. Когда его брат в городе стал человеком и о нем заговорили простые люди в автобусах, последний Хатт полюбил ездить в автобусах и, притаившись, слушать разговоры простых людей о брате. При этом он молча преисполнялся гордости. «Чего тут удивляться, что он хорош. А предки-то у него какие! Жаль, что брат у него никчемный», — слышал последний Хатт, но все равно преисполнялся гордости.

Потом он на некоторое время вовсе исчез с горизонта, работал на плавкране. Наконец, вернулся в дом и женился. Стал работать звеноводом на эфирном заводе. Пил.

Жена его была некрасивая, молчунья, но, к радости русалки, в некотором роде блаженная. И русалка внушила ей тайны трав. Явиться ей на глаза русалка не могла. Она и сама переставала верить в себя, ибо никто вокруг в нее уже не верил.

Но вот сам последний Хатт мало что унаследовал от своих предков. Даже фамилия у него была Габба. Так он был записан и в паспорте, и в шнурованной книге. У него бегало трое ребят — мальчик и две девочки. Он — последний отпрыск рода, который столько веков гордился тем, что предок Акун-ипа покорил русалку и сделал свой род на все времена удачливым в охоте. Отпрыск рода, которому русалка, верная клятве, никогда не делала вреда. И он, последний Хатт, никогда не пробовал охотиться, даже в детстве не имел рогатки. И он, последний Хатт, женившись, жену на моление русалке к Омуту не привел! И в пору беременности за водой отправлял! И в сумерки детей домой не загонял! Такой был пустой человек этот последний Хатт.

И никому не было дела до суеверий темной старины. Сельчане богатели, строили просторные дома, покупали автомобили. Но все-таки русалке разок-другой с радостью удалось заметить, что где-то глубоко, в тайниках сознания, у людей пока еще теплится мглистый страх. Как-то вечером она стала свидетельницей картины, которую мы опишем по порядку.

Алел закат. Экономистка хлебокомбината, гуманная и начитанная женщина, заметила, что среди скотины начинается сибирская язва, которая считалась болезнью от гнева Владычицы Рек. Тут бы ей побежать к сельскому терапевту и ветеринару доктору Гвалия, так нет! Она вспомнила, что жена Хатта знает средство от этой болезни. Экономистка молча зажгла огромную свечу и молча направилась по проселочной дороге.

К дому Хатта она шла безмолвная, как этого требовал обычай. Шла с горящей свечой по вечерней околице. Жена сельского активиста Махяла доила буйволицу и, увидев экономистку, так и замерла с выменем в руках и позволила буйволенку, который вырвался из рук тоже изумленного мужа, опрокинуть полное ведро молока. Экономистка шла, восторженная и отрешенная. За железной дорогой ей повстречались семеро ее сыновей. Они возвращались с моря, мирно покуривая. Увидев мать, мальчишки одновременно спрятали левые руки с папиросами за спину, не подумав о том, что этот одновременный жест выдает их еще больше. Но экономистка со свечой, словно жрица огня, прошла мимо них, глядя перед собой стеклянными, невидящими глазами.

Жена последнего Хатта тут же поняла ее. Тоже молча, как этого требовал обычай, она спустилась к Мутному Омуту, набрала воды и, не оглядываясь, понесла домой. Молча же нашла какие-то травы, свойства которых были известны чуть ли не ей одной. И приготовила снадобье.

Над этим хохотали и судачили в селе. Но скотина была спасена. Русалка торжествовала. Она-то знала, что это ее чары. А последний Хатт сказал жене:

— Что могут значить твои травы, когда люди в космос летают!

— Тише, тише, — пришла она в ужас от его слов. — Грех! — и повернулась в сторону Мутного Омута, словно желая удостовериться, что адзызлан действительно не слышала мудрствований ее дуралея.

А на другой день Хатту надо было пропахивать кукурузные ряды на приусадебном участке. Как и все «философы», он был неважный хозяин и, конечно, собственной лошади не имел. С раннего утра до полудня, пока солнце не начало палить, его сосед пахал сам. После этого он распряг лошадь и одолжил последнему Хатту. Хатт пахал под нещадным июльским солнцем. Несколько раз он приводил поить лошадь к заводи, где мы, дети, купались. «Не утоните, вы!» — говорил он и был в этом вполне нормален. А через несколько часов мы, дети, прибежали на шум.

С последним Хаттом случилось нечто вроде солнечного удара. Он вырывался из рук мужчин рода Габба. «Отпустите меня, там смеются и пляшут!» — умолял он. Но его не пускали. Он рвался туда, где не было ничего, кроме болотистого поля, да за ним Мутного Омута — обители русалки. В остальном он был благоразумен: вырываясь к веселью и пляскам, которые видел только он, хромая, он делал зигзаги, чтобы не задеть нас, детей. Мы это чувствовали и не боялись его. Мы боялись тех, кто его удерживал. А он плакал и просил: «Отпустите меня, там весело, там хорошо!»

Было жутковато видеть этот прорыв долгой тоски. Тоски, которая не давала ему обжиться в родном доме, заставляя то работать на плавкране, то ездить в автобусах, слушая разговоры о брате.

«Отпустите!» — просил он. Он вырвался, но ему дали подножку. Решив, что этого достаточно, чтобы окончательно выйти из себя, Габбы повалили его и начали бить. Вдруг, помнится, он на короткое время пришел в себя. «Не бейте, братья, сын видит!» — сказал он, хотя от страха и обиды ревел не только сын, ревели еще и две его девочки. «Сын же видит, что вы делаете?..» — сказал он очень ясным голосом. Но разве можно остановить крестьянина, когда он уже бьет!

Его связали и обливали водой из колодца. Собрались соседи. Они расположились в тени под грецким орехом и курили, вспоминая подобные случаи. Испуганная жена последнего Хатта увела испуганных детей. А он утихомирился и даже заснул.