Абхазские рассказы - Страница 17

Но Казылбеку пришлась по душе затея Отара, и он поддержал его. Куациа промолчал. Ему было решительно все равно, куда и в кого стрелять.

— Туда пуля не достигнет, — вмешался Хабыдж, его охватила дрожь, он едва мог скрыть свое страстное желание, чтобы Иуана выстрелил в человека на горе.

— Как же не достигнет? — возразил Иуана и, прицелившись, выстрелил в белый камень, по которому промазал его отец. Камень разлетелся вдребезги.

— Заряжай снова! — воскликнул Иуана, входя в азарт, и протянул ружье Хабыджу.

— Нет, сейчас моя очередь! — сухо сказал Отар и, взяв ружье у Хабыджа, вплотную подошел к перилам балкона.

Он целился долго.

Из кухни выбежал Джанхват.

— Не стреляйте! Там Джат! — закричал он.

Но выстрел грянул. Мотыга выпала из рук Джата, и тело его покатилось вниз по откосу.

— А-а-аааа! Джат! Джат! Погубили они тебя! — колотя себя в грудь, вскричал Джанхват. Как помешанный, опрометью он бросился к калитке.

Хабыдж, Отар и Казылбек громко захохотали. Глядя на них, захихикал и Куациа. Только Иуана не смеялся. Схватившись за голову, он застонал:

— Я говорил — не надо, не надо стрелять...

Но на него никто не обратил внимания.

1 Пацха — хижина-плетенка.

2 Бедняки, стремясь, найти себе поддержку и защиту у князя, дворянина, подчас у богатого крестьянина или просто для того, чтобы оградить себя от налётов и открытого грабежа, приглашали их к себе в дом, угощали последними крохами, подносили подарки — это и называлось «породниться». К такому виду родства относится и так называемое «молочное братство»: князья и дворяне часто отдавали крестьянам на воспитание своих детей в младенческом возрасте. Патриархальный характер этих обычаев служил прикрытием жестокой эксплуатации крестьянства.

3 То есть был верен своему слову.

4 Согласно обычаю, жене не положено было оплакивать умершего мужа, равно как и мужу свою покойную жену.

5 Название старинного кремневого ружья.

Перевел Ю. Юзовский.

Ну и хорошо же раннее росистое утро в лесу, ох как хорошо! На земле радует глаза игра света и тени, с деревьев, из густой листвы, доносятся звонкие голоса птиц, душистый воздух вливается в грудь, навевая радость и покой, чудесно всем своим существом ощущать в такое утро, что ты живешь и что ты счастлив, чудесно упругим шагом шагать по узкой тропинке, как пушинку, неся на плече нелегкую мотыгу и пересвистываясь с пернатыми обитателями леса...

Но тяжко шагает Базала по протоптанной тысячами пешеходов тропе — натруженные за долгий рабочий день ноги не отдохнули как следует за недолгую, короче воробьиного носа, летнюю ночь.

Плохо слушаются они, рано, не по летам сгорбилась спина Базалы, опустились костлявые плечи, и давит их, как тяжкий груз, старая мотыга... Ослабели дрожащие, как у ветхого старца, руки, глубоко запали небольшие глаза, и кажется, только один внушительных размеров нос торчит на темном худом лице Базалы. Устал он жить, устал работать каждодневно на князя, и даже думать устал Базала... Э-хе-хе! Думай не думай — ничего не придумаешь! Чем покрыть налоги? Чем накормить семью? Кукуруза и та подходит к концу, а новая — до новой еще далеко... А тут еще сынок заболел, тяжело заболел сынок. А где достанешь для него молока? Молока надо ждать долго, ждать, пока начнет доиться красавица телушка, всей семьи надежда, общая любимица. Трудно ждать, трудно жить, ох как трудно!..

Базала поднялся на покрытый молодыми дубками холм, за холмом лес оборвался, и глазам крестьянина открылось обширное кукурузное поле, раскинувшееся в плодородной речной долине.

То здесь, то там виднелись хурма и клены с подсаженной к ним виноградной лозой. Виноград уже созрел, и с ветвей деревьев свисали плети лоз с тяжелыми гроздьями ягод...

Ну и хороша же княжеская кукуруза, ох как хороша! Нежно-зеленая, сплошняком, ровно-ровно разрослась она на бархатистой, жирной, свежемотыженной земле. Ну и урожай будет у князя, хороший урожай, очень хороший! А тут же, за обсаженной колючим кустарником канавой, крохотное поле Базалы. Тяжело поднялся на перелаз хозяин этого поля и впился глазами в жидкие всходы кукурузы. Поистине, нечему радоваться! Высокие заросли сорняка заполнили поле, глуша и без того желтую, как будто загубленную засухой кукурузу. Да и плешин немало — на многих местах всходы не поднялись вовсе. А как же могло быть иначе? Посеяна была кукуруза наспех, на обработку земли времени не хватало. Нет, не надо обманывать себя — на урожай рассчитывать не приходится!..

Базала спустился с перелаза на свое поле и, собрав все силы, ударил по земле мотыгой. Но мотыга отскочила, как будто наткнувшись на цeмeнт. Болью отдался удар в слабых руках Базалы, и жгучие слезы повисли на его выцветших ресницах.

«Эх, было бы у меня хотя бы сейчас время помотыжить землю, можно было бы еще собрать кукурузу хоть на полгода! Но где оно — это время? Да и где взять силы? Ведь надо сначала управиться с работой на князя. И что-то мы будем есть в этом году? В прошлом еще удалось кое-как свести концы с концами и не продать единственную надежду семьи — телушку... А теперь, пожалуй, придется. Но если и продашь, хватит ли этих горьких денег на то, чтобы запастись кукурузой почти на целый год? А как будешь жить, когда телушки не станет? Прощай тогда мечты о молоке для больного мальчика». Слезы текли непрерывно по темному лицу бедняги, и он размазывал их загрубелыми от постоянной тяжелой работы руками. Базала перелез со свoeго участка обратно и тяжелым шагом направился к княжескому полю.

Туда со всех сторон поодиночке и группами уже стекались крестьяне — понурые, оборванные, измученные. Каждый нес на плече неизменную мотыгу. Они становились длинной, растянутой цепью другза другом и с видимой неохотой принимались за подневольную работу. Натужно кряхтя, заставил себя взяться за мотыгу плохо отдохнувший Базала.

Когда солнце стояло высоко, показывая час дневного доения коров, у Базалы уже так болела спина, что казалось, никакая сила не могла бы заставить его разогнуться. И как раз в этот момент у перелаза захрапел вороной — и князь Хабуг, закинув за кол поводья и взмахнув тяжелой плетью, легко скинул на землю свое тучное тело.

— Ну как, все на работе?

Его маленькие, потонувшие в припухших веках глаза, пронзительно оглядели каждого и остановились на Базале.

— Эй, ты, что мотыжишь как сонный? Руки, что ли, отсохли? А поскорее не можешь? Ну, живо, живо, еще живее!

Жирный голос князя гремел грозными раскатами, и под тяжелым взглядом господина все зашагали быстрее. Вскоре они обогнали Базалу. Он остался один. Он задыхался, дрожал как старый пес, всем телом, морщинистый зоб при каждом взмахе мотыги мотался туда и сюда. Несчастный собрал весь остаток сил и догнал шедшего впереди крестьянина.

— Да что у вас, помер кто-нибудь, что ли? Что это вы все словно в воду опущенные? Почему песни не затянете, да повеселей? — сказал князь и стал рукояткой нагайки ворошить землю, проверяя, не оставил ли кто-либо сорняков, засыпав их землей.

— Вот так работа! Как мотыжишь? — заорал багровый от злобы князь, обнаружив несколько травинок позади Базалы.

Крестьяне оглянулись на крик. Никто не вступился за товарища — каждый дрожал за себя. Базала бросил мотыгу, покачнулся и упал на колени перед князем. Слезы стекали по его начинающей преждевременно седеть бороде на политую его же потом землю. Чуть слышный голос несчастного то и дело прерывался, но с мужеством отчаяния он все умолял и умолял господина позволить ему сегодня помотыжить свое маленькое поле — ведь кукуруза на нем желтеет уже, гибнет. Лицо князя почернело, как будто подернулось грозовой тучей. Задыхаясь от бешенства, он наклонился к Базале и процедил сквозь зубы: — Надо бы оседлать тебя, как выжившего из ума старого осла, да вот беда — седла для такой грязной спины жалко.

С этими словами князь сильно толкнул в грудь Базалу рукояткой плети, и тот неуклюже свалился на землю, как мешок.