9,5 рассказов для Дженнифер Лопес - Страница 4

Миша замолчал.

- Вы меня преследовали, - сказала Алина.

- Я мог быть смешным, но я не был навязчив. Просто видеть вас, не-сколько мгновений, было для меня счастьем. Я совершенно изменил жизнь, изменил себя, и этим я обязан вам. Вы палец о палец не ударили и совершили чудо. А теперь вы хотите разрушить все. Почему? Зачем вы заставляете меня так страдать?

- А зачем вы взяли меня в свою группу? - спросила Алина.

- Я не брал вас. Ваше появление было неожиданно для меня. Неужели вы и этого не почувствовали?

- Ну ладно. Я не буду больше. Теперь все? - Алина поднялась. - Мне пора идти.

- Идите. Конечно! Я вас не держу.

- Можно было поговорить по-человечески. - Алина вынула из сумочки зеркальце и внимательно посмотрелась в него. - Выкину... из окна... Я даже перепугалась. А что, я действительно так красива?

Миша молчал.

- Вы не отчаивайтесь, - Алина улыбнулась. - Взрослые люди, взрослые дела. А вы интересный. И даже очень. Настоящий мужчина. Но, к сожалению, она вздохнула, - я выхожу замуж. Или мне подумать еще, а?

- Подумайте, - сказал Миша.

- Какой здесь этаж? Седьмой? Представляю, как я лечу вместе с осколками стекла. А в газете появляется заметка: "Руководитель группы выбрасывает нерадивую сотрудницу с телом Дженнифер Лопес с седьмого этажа". Знаете что? Я все-таки подумаю, а?

- Подумайте, - повторил Миша, не глядя на нее.

- И выкинул бы? Это что-то новое, - сказала Алина и, проходя мимо Миши, взъерошила ему волосы, - безумно интересно! - сказала она с порога. - До завтра, дорогой!..

- Мне нравится этот мачо, - сказала мисс Лопес.

- Но он не мачо, - возразил я. - Он русский интеллигент.

- Все русские интеллигенты - мачо, - упрямо сказала мисс Лопес. - Я знаю. Я читала Чехова.

- Какие же они мачо? - вмешался Боря. - Они Россию профукали.

ВАРИАНТ

Сон пропадает уже тогда, когда край небес бледнеет, затем зеленеет, и все облачка, оказавшиеся на востоке, так же неуловимо меняют оттенки своей пепельности, - густая полукруглая синева вновь линяет и появляется

солнце.

Ходишь, на ходу потягиваешься и зеваешь так, что скулы трещат. А посмотреть на часы - половина пятого - и пойти к маслоскладу. Там, за рядом колючей проволоки дом с огородом и сеновалом, и деревья, два тополя у калитки, а между ними качели. Хозяин дома - сверхсрочник, и каждое утро жена его, лет двадцати восьми, простоволосая, в желтом платьице, выводит из стайки корову и гонит ее по тропинке в бурьяне. И от рассвета, и от туманца, и от жены сверхсрочника с ее высокой грудью так тянет запахом холодного, ломящего зубы молока, так отдается студеностью во всем теле...

Стоять, опершись на ящик с надписью "Не кантовать. Южно-Уральская ж. д.", стоять, вертеть карабин, щелкать затвором и не вымучить, как сказать слово, да за словом еще слово?..

А она уже идет назад, волосы закалывает на ходу, вся в лучах и сырости трав, пока маленькая, как игрушка. Эх, достать бы такую игрушку...

...До качелей дошла - посмотрела - шагах в двадцати всего. Что же?

- У вас попить не найдется?

- А-а?

- Воды попить не вынесете?

- Сейчас, - сказала.

И вот укрылась в зеленой веранде... Подогну и я колючую проволоку, через канаву - скок...

В ковшике несет.

- Спасибо. Не хочется каждое утро в такую рань вставать?

- А кому захочется? - отвечает, зевая.

- Это даже и хорошо. А сейчас снова в постель, самые сладкие сны под утро.

- Какие там сны, завтрак пора готовить, муж голодный приедет.

- С дежурства?

- Тревога вечером была, с тех пор и нет.

- У нас тоже была, но через час дали отбой.

- Так то у вас...

- Я бы от такой жены по тревоге не бегал, лучше уж дембильнуться. Не ценит, наверное?

- Ох уж и жена. Да он, собака, ни одной бабы не пропустит.

Ф-фу, сокровище!

- Что-то даже и не верится. Себя бережет?

- Как же, - усмехнулась она, - бережет... - и покраснела.

Берешь ее за руку и пригибаешь вниз ее холодную руку, а глаза искоса, серые, с точками зрачков. Наклоняешься к губам, и они ускользают, но другая, правая рука обгоняет плечо, ложится, впаивается, поцелуй.

Бережно-сильные волны рук и груди - мерный взмет захолонувшей крови гибкий провал спины.

Но - быстрый взгляд на дома, на бетонку, на солнце - шепот:

- В девять вечера... в орешнике у старого ангара...

На высоком крыльце - оглядка влет, от мочки уха вспыхнувшие вперед, к судороге губ и подбородка, упрямство и почти гнев.

Орехи по два, по три в розетках сжатых листьев, они даже на ощупь терпки, а когда обламываешь, освобождая ядрышко желтого ореха с наперсточным тиснением головки, от пальцев терпкость подбирается на язык, к небу.

"Тр-рак!"

Пустой.

"Тр-рак!"

Две дольки в шероховатой обертке прокатываются по зубам.

Ожидание.

Начало - человек в звере промелькнул на распутье.

"Тр-рак!"

Если ощущение больше суток, оно консервируется.

"Тр-рак!"

Успею к отбою?

Орехи по два, по три в розетках сжатых листьев...

- Ты уже здесь.

Резко, почти истерично оглядываешься: белая блузка, черная хозяйственная сумка, что-то наигранно-насмешливое.

- Ты откуда?

Ножом по фаянсу. Исправлению не подлежит.

- А где же - здравствуй?

Вяжут, как во сне. Нелепые скачки, ужимки за спиной, понесло ветром перекати-поле - руки, ноги, голова - точка на горизонте.

- Я очень хотел тебя видеть.

Шаг, глаза опустила. Встал, вырос, посвежел, ветер крепнет, соленые брызги на губах, штурвал уверенно перехвачен.

Твои уловки от боязни.

Январь. Метет. Суббота.

Три раза постучать в окно кухни. Сине, черно вокруг. Здесь, с подветренной стороны, - затишье. Гремит крючок, с порога объятье, запах чистых волос.

- С ума соше...

- Сойдешь, - в выдохе, алое, как роза.

Пар, шаль, рука на бедре. Горячечный взгляд вокруг - дверь в дом приоткрыта, ромб света на полу, лампочка на спирали шнура поймала осколок света, потолок в ватной изморози, и ждут хозяина опавшие в птичку сапоги у ванны, закрытой мешковиной (летняя рухлядь).

Вот мерзлый пол под каблуками скрипит и пыжится, вот ремень с мороза висит в руке буквой "О", вот шапка в рукаве шинели, и шинель - скок - на хозяйский крючок. Гонишь прочь, а оно лезет через вещи.

Зеленая кофта с круглым воротом, распущенные волосы темно-русой рекою, полной воздуха в густом разъеме. Сиянием губ (нижняя жадна) - комната в обоях улыбок.

- Надолго?

- На неделю, за пополнением. На ночь?

Глазами: да.

- Болтают уже, дай хоть отдышаться-то... ведь не в последний раз...

- Что-то жарко у тебя.

- А ты сними китель. Я на кухню.

Завершенный, как пирамида, стекающий блеск бутылки. Скользкий хруст крошечных груздочков. Селедка с луком...

Вошла. Дымящаяся тарелка в руках, внимание и осторожная плавность. Пельмени.

- До утра пируем?

Улыбка вспышкой. Уходит снова. Как дышится!

- А-ах!

Она! Сидеть напротив, из граненых стаканчиков пить ледяную водку, вилкой вылавливать юркий гриб, обжигаться уксусной сочностью пельменей, встречаться пальцами над хлебницей, смотреть в самые зрачки полубессмысленным взглядом, голова ходуном от этого взгляда, и надо всем тик-ток - ходики. Секунды, как монеты.

И долгая, томительная встреча коленей под столом.

- Ешь, остынет, - шепот.

Пьешь, ешь, не отрывая глаз. Румянец, а у глаз, у точеного носика, выше - прохлада слепящей белизны.

...Два часа ночи. Жарко. Встаешь, босиком по холодному полу - на кухню. Пьешь воду из кадушки. Возвращаешься. Чиркаешь спичкой, чтобы прикурить, и боковым взглядом на нее. Сонная румяная щека, плечо под упавшей ленточкой рубашки, рука, охватившая подушку, как мягкий земной шар, - все в оранжевом дрожащем пламени.

Черт! Чуть пальцы не сжег.