9-й цех - Страница 1

Вячеславу Ионову –

моему доброму другу

– …Тангаж нейтральный!

– Давление в гидросистемах?

– Двести сорок атмосфер!

– Тормозное – сто пятьдесят!

– Курсовые приборы?

– Включены.

– Красный сигнал?

– Не горит!

Я нащупал прохладные бочонки секторов. Полный газ!

– Есть взлетная тяга, – сквозь грохот турбин пробился спокойный голос бортинженера.

– Пошел, – ответил я, убирая ноги с тормозов…

…Я открыл глаза. На обрезе приборной доски беззвучно моргала красная надпись:

«К взлету не готов, к взлету не готов, к взлету не го…»

К взлету не готов. Так уж устроен наш «сто пятьдесят четвертый»: стоить включить питание. как заводится предупредительная система, будто экипаж и впрямь может рвануть не взлет, не оттарабанив проверочную «молитву». Сама-то всего ничего – стекляшка в ноготь мизинца! – но напоминает, что все игра, швыряет меня с небес на землю. И не сладить мне с нею, не взлететь.

Не глядя, я потянулся к панели бортинженера, где вырубается электричество. Пальцы ткнулись во что-то мягкое. Я обернулся – за спиной стояла Лида Михайлова из отдела перевозок. Значит, опять входную дверь за собой не запер. Склероз начинается, не иначе.

– Ты что тут делаешь? Все добрые люди или работают, или спят!

– А ты все летаешь, Глеб… – она покачала головой, серьезно и укоризненно. – Лет-то тебе сколько?

– Тридцать два с недавних пор. Ну и что? Летал, летаю, буду летать!

– Ну-ну… – Лида вздохнула; теплая волна дыхания тронула мне волосы. – Летай, летай… Может, вместе полетаем?

Он подступила вплотную, и против воли я ощутил, как меня обволакивает чем-то знакомым, дурманящем женским… Опять начинается?!

– Не, Лид, – я отдернулся вперед, пока внутри не успела растаять крепко замороженная твердь. – Вместе никак. Искусство полетов на земле требует исключительного одиночества. К тому же мне на пятнадцатую стоянку надо.

Выдумав несуществующее дело, я закончил фразу равнодушным зевком. Лида молча повела плечами. Я вернул в нейтраль колонку штурвала, выключил рулевые бустера и электропитание, поднялся с кресла, привычно задев макушкой панель огнетушителей. Надпись угомонилась, и в пилотской завис ощутимо тонкий полумрак.

– И-дем, – подытожил я, шагнув мимо Лиды в проход.

Из распахнутой двери веяло сонной предутренней сыростью. Я слез на стремянку и, поскользнувшись, едва не загремел вниз.

– Осторожно! – я протянул Лиде руки. – Коэффициент сцепления!

Она спрыгнула с высокого порога и пискнула, ухватившись за меня. Узкая железная площадка не была рассчитана на стояние вдвоем, и на миг Лида припала ко мне всем телом, от коленок до груди.

– Давай-давай, спускайся! – поторопил я, чувствуя, что еще секунда – и начну безнадежно таять. – Не то в самом деле вместе полетим… с печки на полати.

– Может, к нам – кофейку глотнем? – она нехотя отпустила мое плечо. – Бразильского! А, Глебчик?

– Да нет, я им сегодня уже перепился.

Стуча каблуками, Лида боком сбежала вниз.

– Слушай, Глеб! – крикнула она уже с земли, запрокинув ко мне лицо. – Сказать забыла… У нас слухи ходят, будто из вашего цеха техников в загранку набирают! На Кубу, кажется!

– На Кубу? Где над ананасами закаты, словно кровь?

– Да я серьезно! Девчонки говорили…

– Стройная фигурка цвета шоколада, – перебил я, не желая вникать. – Помахала с берега р-р-рукой!!!

Лида отмахнулась, поняв, что со мною каши не сваришь, и поспешила к сателлиту – стеклянному грибу, соединенному с аэровокзалом подземным ходом для пассажиров.

Может зря? – запоздало усомнился я, глядя ей вслед. Она была, конечно, хороша и заманчива. Одни ножки чего стоили! И, может… Да нет, не зря. Все равно. Мы на курсе.

Я задвинул тяжелую дверь, решительно провернул в замке четырехгранный ключ, не спеша сошел на землю.

Воздух был свеж и сиренево дымчат. По холодному дюралю самолетной обшивки медленно сползала роса. Из черной лесополосы, окаймляющей зону порта, влажно дышала еще живая ночь. Но с другой стороны уже наступило утро: над четко вырезанным силуэтом аэровокзала небо было ярким и голубым.

В бытовке дрожала чернота. На топчанах и даже на верстаках темнели тела, сотрясая мрак усталым храпом. Делать было нечего. Я машинально влил в себя стакан холодной, как жидкий азот, газировки из стоящего в тамбуре автомата, потом мимо вяло бредущих пассажиров спустился в бетонные катакомбы сателлита. Кольцевой коридор встретил сплошной лужей: весна по обыкновению нагнала грунтовые воды. Перепрыгивая по зыбким доскам, я прохлюпал в учебный класс.

Там мерцал воспаленный желтый свет. У стола над измятой тетрадкой склонился Саша Котин, мой приятель из нашего цеха. Он учится в Институте авиационного приборостроения и каждые полгода впадает в сессионный транс; иногда приезжает в ночь даже в чужую смену, поскольку дома ночью «нет условий», а днем полно других дел. В углу кто-то беззвучно спал, завалившись ворохом самодельных плакатов о повреждении техники на земле. Я опустила на стул, он заскрипел недовольно – Котин встрепенулся. диковатым взором окинул класс.

– А, это ты, Глеб…

– С вечера вроде я был. А ты зубришь? Смотри. скоро в зубра превратишься!

– Куда денешься? «Тут моя могила» – ТММ, в белые тапки бы ее обуть…. Через три дня. То есть теперь уже через два.

Я молча кивнул. Потом блаженно вытянулся, хрустнув всеми суставами – и тотчас почувствовал, как сверху падает мягкая шуба сна. Я передернул плечом, скидывая ее на пол. Дурацкий у меня организм: если хоть на десять минут усну сейчас, на излете бессонной ночи, то потом голова нальется тяжестью и весь день буду хуже пьяного. Спать – нельзя; надо держаться, осталось совсем немного.

Я поднялся обратно на перрон – так на нашем профессиональном языке именуется летное поле – и присел на багажную тележку, стоящую возле сателлита. Остро кольнуло холодком утреннего металла. Я вздрогнул, взглянул на часы. Еще чуть-чуть, скоро конец смены; потом можно залезть под душ, переодеться, уехать домой… И спать, спать, спать.

Над перроном дрожала тишина: случаются порой такие внезапные передышки, когда на пару мгновений замирает рокот турбин и рык заправщиков – точно усталое небо припадает к земле, глуша собою звуки. Я зажмурился, пытаясь продлить секунду нечаянного блаженства. Но тут же над головой пророс знакомый настойчивый гул. Не открывая глаз, я прислушался.

Заходит на посадку; реактивный, три двигателя; без вентиляторов – наш, «сто пятьдесят четвертый». Подъем!..

Я встряхнулся, мгновенно переключая себя на рабочий режим. Вытащил записную книжку, открыл сегодняшнюю станицу. Точно, триста восемьдесят второй, прибытие в ноль семь – сорок пять… Последний в нашей смене. Самый последний.

Самолет висел в прозрачном воздухе, ощетинившись закрылками, раскидывая вверх-вниз красные искры пролесков и желто сияя уже ненужными, но положенными инструкцией посадочными фарами. Медленно поднимая нос, машина выбирала последние метры высоты. Командир пилотировал классно, с мастерской аккуратностью гася вертикальную скорость, и я даже не сумел отметить момент посадки. Увидел только, как коротко вспыхнуло сизое облако дыма: при касании всегда подгорают покрышки, ведь колеса еще не крутятся, а полоса набегает со скоростью двухсот километров. Страшно взревели двигатели, тормозя реверсом при полной тяге, и тут же смирились, затихли, рокоча на малых оборотах; теперь уже дома.

Самолет съехал с полосы, возвратился по рулежке, пересек перрон и не спеша завернул на стоянку около сателлита. Скрипнули тормоза,; засвистели турбины, не в силах сразу остановиться на холостом ходу; успокоились маяки, медленно погасли глаза посадочных фар. И вот уже с уютным урчанием прокатил трап – вечный и самый лучший символ земли.