2007 № 08 - Страница 39

— Поручит другим ее отыскать и заплатит любые деньги.

— Но как они могут ее отыскать? Я немного подумал.

— Объяснит им, что мы потерпели неудачу. Тогда они начнут нас выслеживать. К этому времени все узнают о нашем визите к Максинио. Им легче легкого пойти по нашим стопам, обнаружить серебряную танцовщицу и уведомить Рутилиуса.

— А Рутилиус, услышав их рассказ, посчитает, что…

— …Мы предали его и имеем собственные планы на танцовщицу. Думаю, он будет крайне недоволен.

— А что станет с девушкой?

— Он похитит ее, несмотря на все усилия Максинио сохранить тайну и уберечь танцовщицу.

— А потом?

Я пожал плечами.

— Трудно сказать. Он добьется цели. Получит девушку.

— Каковы же будут последствия?

— Понятия не имею.

— Последствие может быть только одно. У тебя сложилось какое-то впечатление о ней? Не о балерине, а именно о девушке, независимо от танца?

Я размышлял. Но на ум ничего не приходило.

— Думаю, девушки вне танца просто не существует. Астольфо недоуменно моргнул глазами, но тут же мрачно кивнул:

— Потому что она не отбрасывает тени. Не отбрасывает тени, как сама музыка. Она изменилась, подобно тем несчастным мальчишкам, которых лишили мужской сути, чтобы сделать из них певцов, чистые сосуды искусства с хрустальным сопрано. Ты прав: вне танца она почти не существует. И Петриниус это понимает. Его рисунок тени насыщен более сильным жизненным духом, более яркими искорками души, чем сама тень. А тень, в свою очередь, обладает большей жизненной энергией, чем девушка, которая ее отбросила.

— Но чем этот факт может помочь Рутилиусу? Я вижу преимущества только для Максинио и спектакля, который он ставит.

— Он сослужит ему плохую службу, да и нам заодно. Нам нужно искать другие пути отступления или успеха.

— Каким это образом? Астольфо пожал плечами.

— Что-то я устал строить планы, размышлять, обдумывать и взвешивать. Мои мозги уже не так хорошо работают, как прежде. Почему бы тебе не пощекотать ребра своей хитрости и не изобрести стоящий план?

— Попытаюсь, — пообещал я, стараясь говорить беспечно и весело. Я пытался скрыть собственную неуверенность и дурные предчувствия.

— Мы, затаив дыхание, будем ждать твоего шедевра коварства и хитрости, — улыбнулся Астольфо. — Изложишь все завтра, до полудня.

Итак, мне предстоит составить некую программу и уклониться нет возможности. Ясно также, что мастер теней отвергнет ее, как идиотскую, глупую и невыполнимую. Поэтому я не особенно встревожился и посчитал, что этот вечер — мой, и я могу проводить его по своему усмотрению.

Поэтому я зашагал через весь город к «Сердцу Агаты», своему любимому кабачку, чтобы взбодрить ум и тело. Именно там, между бесчисленными кружками эля и постельными забавами, в один из моментов, когда я стал сомневаться в целесообразности такого времяпрепровождения, в мозгу блеснула некая мысль, после чего я мгновенно отправился домой, пошатываясь и спотыкаясь на каждом шагу. Конечно, это не было озарением, но даже и при таких обстоятельствах я не хотел утопить ее в пропитанном алкоголем забытьи.

Я встал поздно, за несколько минут до назначенного часа, наскоро привел себя в порядок и, выйдя из дома, приветствовал Астольфо, сидевшего в восточном саду под большим цветущим каштаном. Он с веселым пренебрежением оглядел меня, покачал головой, но ничего не сказал. Мютано, стоявший у маленького столика, наливал пенящийся эль из старого кувшина. Я попытался отвернуться от омерзительного зрелища и не менее омерзительного запаха, но он сунул мне в руки кружку. Я выпил и почувствовал себя немного лучше.

— Ты и представить не можешь, с каким волнением мы ждем твоего рассказа. Говори быстрее и развей наши тревоги, — с иронией предложил Астольфо.

Я с трудом сглотнул и, набравшись храбрости, спросил:

— Разве не вы говорили, что сьер Рутилиус провел юность в разгульных забавах и распутстве?

Астольфо не ответил, поэтому я поскорее выпалил:

— Должно быть, в те времена он разбрызгивал свое семя направо и налево. А если он неведомо для себя стал отцом парочки бастардов? Может, мы попробуем убедить его, что к ним принадлежит и танцовщица? Мол, она его родная дочь.

— И что тогда?

— Тогда он не сможет уложить ее в постель и оставит в покое.

— Но он уже до безумия обожает ее тень! И разве не будет горд признать, что плоть от плоти его наделена такой прелестью? Не станет пуще прежнего стремиться заполучить ее в свой дом?

— Как его дочь, то есть предполагаемая дочь, она сумеет заставить его склониться перед ее желаниями.

— Но разве молодая девушка, бедная и одинокая, отданная почти что в рабство своевольному балетному тирану, не будет счастлива найти богатого и любящего отца и вести роскошную беспечную жизнь?

— Нет, если она обвенчана с балетом и музыкой, — объяснил я. — А именно эту безумную увлеченность я и увидел, когда подсматривал за ней. Трудно поверить, что она добровольно расстанется со своим искусством.

— Зато она беспрекословно отдала свою тень.

— Но… но… это совсем другое, — заикаясь, пробормотал я.

— Не пойдет. Слишком велик риск, — вяло, словно нехотя бросил Астольфо фразу, которую я знал заранее. Но все же он сумел удивить меня: — И тем не менее тут есть над чем поразмыслить. Давай немного отложим эту беседу. Можешь хорошенько обдумать свой план, пока Мютано наставляет тебя в искусстве владения хлыстом. Кстати, хлыст — тоже способ завладеть тенью.

Прошло три дня, в течение которых Астольфо, казалось, забыл обо всей этой истории: о поручении сьера Рутилиуса, о Максинио и лишившейся тени танцовщице. Я и сам был очень занят. Мютано не давал мне ни минуты покоя. Теперь основное внимание уделялось рисунку. Меня заставляли вспомнить все случившееся за последние двенадцать месяцев и рисовать тени, распластанные на неровных поверхностях: тень Мютано, стоявшего в углу чулана с глиняными стенами так, что она раздваивалась, падая сразу на обе стены; тень черного кота Крипера, сгорбившегося у шершавых камней ограды; тень моей левой руки, падавшую на куртину колокольчиков.

Таланта к рисованию я не проявил, но Астольфо объяснил, что особого значения это не имеет. Уроки необходимы, чтобы различать тени, падающие на различные поверхности.

Но тем не менее эти новые занятия имели отношение не столько к геометрии, сколько к искусству. Я сидел над стопкой бумаги, пытаясь передать сходство, но не теней, а их хозяев: садовых ваз, гиацинтов, айвового дерева, спящего Крипера, неуклюжих лапищ Мютано. Время от времени Астольфо подходил ко мне, перебирал рисунки и быстро поправлял их остро отточенным обломком графита. Каждый его штрих был для меня откровением, и хотя за короткое время я многое усвоил, становилось все более очевидным: мне не стать ни Манони, ни Петриниусом. Я с прискорбием сознавал, что эти часы потрачены зря.

Однако я обрадовался, узнав об очередном визите к Максинио и о своей роли в этом деле.

— Вряд ли танцмейстер станет тебя допрашивать, — сказал Астольфо, — но лучше подготовиться к встрече заранее. Ты должен припомнить каждую подробность о танцовщице, которая не отбрасывает тени. Если тебя спросят, отвечай правду.

— Вряд ли он будет доволен, обнаружив, что мы пронюхали о ее существовании. И если полезет в драку, можно ли сцепиться с ним?

— Сомневаюсь, что ты сумеешь достойно сразиться на шпагах с таким блестящим фехтовальщиком, как танцмейстер. Пожалуй, стоит нанять тебе учителя танцев, чтобы ноги поменьше заплетались.

— Но если он все же захочет драться?

— Не захочет, — отрезал Астольфо. — Иди готовься. Через час выходим.

Однако перед тем как отправиться в путь, Астольфо вооружился шпагой, которую именовал «Избавительницей». На этот раз он не пытался рядиться торговцем пряностями, а вместо этого надел обычный костюм: красновато-коричневый камзол и панталоны, а также мягкие сапоги, в широких голенищах которых прятались просторные карманы. В руке он держал свернутый футляр из мягкой кожи, в котором обычно носил большие карты.