1937. Русские на Луне - Страница 5

Дверь распахнулась, но не так сильно, как можно было ожидать по тому жесту, с каким вламывался в кондитерскую очередной сладкоежка. Секундой ранее он выскочил из салона, да так быстро, точно ступеньки авто раскалились на солнце, и жар этот чувствовался даже через каучуковые подошвы ботинок. Он навалился на дверь всем телом, вдавливаясь в нее плечом и руками, едва не врезавшись в нее щекой, которая не достала до стекла нескольких сантиметров. Он стал бы похож на любопытного ребенка, заглядывающего в окошко, чтобы выяснить, что же прячут от него родители. Конечно, сладости…

Слишком жесткими пружинами крепилась дверь к косяку. Пружины заскрипели, звякнул потревоженный открывающейся дверью колокольчик, подвешенный к потолку.

Дверь приоткрылась. Проход был чуть уже, чем тучное тело посетителя, и тому, чтобы пробраться внутрь, пришлось еще немного поднажать и упереться ногами в пол. Наконец он проскользнул в кондитерскую, увернувшись от закрывающейся двери. Она хотела ухватить его, но смогла прикоснуться лишь к полам развевающегося свободного пиджака. Сзади его подгонял поток теплого воздуха.

Человек устремился к прилавку.

Шешель не удержал улыбку. Он не стал бы обращать внимание на этого человека, если бы тот так долго не боролся с входной дверью.

Влюбленная пара уделила ему столько же внимания, сколько заслуживает жужжащий где-то в глубине комнаты комар.

Похоже, он входил в число постоянных клиентов, чей вкус кондитер успел изучить.

– Здравствуйте, Павел Сергеевич, – проговорил он, елейно расплывшись в улыбке, появившейся на его лице уж никак не из-за наблюдений за мучениями посетителя. Мог и помочь, – рад вас видеть. Вчера вечером ходил с супругой на вашу новую картину. Потрясающе. Потрясающе.

– Спасибо, – сказал толстячок, оказавшись возле прилавка, нетерпеливым видом своим намекая, что он хоть и рад похвале, но так занят, что у него совсем нет времени общаться с поклонниками. Чтобы еще больше подчеркнуть это, он забарабанил пальцами по прилавку, где громоздились горы всевозможных пирожных, от запаха которых желудок начинал что-то напевать, а если хозяин этих песен не слышал или не понимал, то бился в судорожном припадке.

– Ой, простите, что задерживаю вас, – встрепенулся кондитер, – вам ведь как всегда?

– Да, конечно.

Невысокий, толстенький. Его длинные волосы спадали почти на плечи, толстые щеки походили на перекачанный мяч. Лучше его не пугать и не расстраивать, а то сердце, заработав в учащенном режиме, перекачает ему в голову так много крови, что она обязательно лопнет. Она и так уже близка к этой катастрофе. Первые признаки надвигающейся беды – раскрасневшаяся кожа и обильно выступивший на лбу пот, который толстячок то и дело смахивал уже давно промокшим платком. Дорогой костюм смялся уродливыми складками не только на местах естественных сгибов – на локтях и коленях, но и на спине, облепив ее, точно изнутри его смазали чем-то вязким. Человек попробовал расправить плечи, но пиджак от спины не отклеивался.

Тем временем кондитер сложил в большую картонную коробку десятка полтора разнообразных пирожных. Пожалуй, лучшую часть из той коллекции, что он создавал сегодня. На его лице промелькнуло чувство сожаления, когда он протягивал коробку через прилавок. Вряд ли он жалел, что расстается с пирожными. Скорее ему хотелось еще хоть немного поговорить с посетителем.

Тот окинул зал беглым взглядом, повернулся к кондитеру и уж хотел было взять коробку, как вдруг замер, обернулся, уставился на Шешеля, так что тому сделалось неудобно и он заерзал на стуле.

– О, Александр Иванович, само небо посылает мне вас. Не далее, как сегодня утром, я о вас вспоминал, – он уже бежал к Шешелю, лавируя между столиками и стульями с ловкостью, которую с трудом можно было ожидать от столь тучного человека, и если бы он не сопроводил действия свои вступительными словами, то Шешель чего доброго подумал бы, что толстячок бросился к нему лишь с одной целью – отнять у него еще не съеденное пирожное, которого недоставало в той коллекции, что подготовил для него кондитер. Маньяк, право же, какой-то.

– Э, простите, мы знакомы? – наконец выдавил, приличия ради, вставший со своего места Шешель, перебирая в памяти все всплывшие на поверхность лица, но так и не отыскавший среди них лица толстячка. Тем не менее он протянул руку для приветствия, потому что на лице толстяка был такой восторг, каким еще минутой назад его самого встречал кондитер. Тот же чуть не перевалился через прилавок, таращась на Шешеля.

– Александр Иванович, помните одиннадцатый год, Императорский приз, который вы выиграли?

– А, – протянул Шешель, что-то припоминая, улыбаясь и пожимая влажную и мягкую, как подушка, руку толстяка. – Помню, помню. Вы в этих гонках тоже участвовали? Красный «Ройс» под номером тринадцать? Неудачное вам выпало число. А вы держались до самого конца. Мне удалось обойти вас только за две версты до финиша. Стоило мне это больших трудов и риска. Как же, как же, такое не забудешь. Только, простите, имени вашего не припомню.

Кондитер, слушающий этот разговор, от этой фразы вздохнул.

– Да, нет же, Александр Иванович, вы путаете. Я не участвовал в этих гонках. Я снимал их. Делал о них фильм. Я Павел Сергеевич Томчин.

– Ах, вот оно что.

Шешель смутился и не знал, что ему сказать дальше. Простоял так в нерешительности с несколько секунд, еще не понимая – хочет ли он продолжить эту беседу или нет, потом нашелся, указал на второй стул за своим столом.

– Присаживайтесь, Павел Сергеевич.

Вот значит, как выглядит человек, благодаря которому Шешель в одно время стал так известен, что ему приходилось прятать голову глубоко в котелок, а на глаза надевать очки с простыми стеклами, чтобы на улицах его не смогли узнать. Но шрам сводил на нет все эти ухищрения, и стоило ему лишь выйти на улицу, как тут же прохожие начинали коситься на него, пройдя немного, оборачивались, показывали пальцами и шептались меж собой. Фильм о гонках на Императорский приз по всей стране показывали.

– Благодарю за приглашение. Боюсь показаться навязчивым, но прошу вас, уважаемый Александр Иванович, ответьте мне на один вопрос – чем вы сейчас заняты?

– Смотря что вы имеете в виду?

Он все еще не понял, чем вызвал такую бурную реакцию, с ответом тянул, раздумывая – стоит ли ему откровенничать с этим человеком.

– Я знаю, вы стали авиатором. Я читал о вас в «Воздухоплавателе» и «Крыльях Родины».

Шешелю сделалось стыдно оттого, что ничем он не мог ответить на эти слова. Нет, он, конечно, мог сказать, что изредка ходит в синематограф, назвать несколько картин, которые ему понравились, но вполне вероятно, что среди них не окажется ни одной Томчина, а все его соперников. Любое упоминание о них заденет его или даже обидит.

– Какие у вас планы?

– Домой еду.

– Бога ради, Александр Иванович, требуйте с меня какую угодно плату, но только поедемте на мою студию. Это не очень далеко. Окраина Москвы, но уверяю, на авто минут за тридцать доедем, а если, – Томчин заулыбался, – вы захотите за руль сесть, то и побыстрее поспеем. Мне-то с вами тягаться невозможно, а полицейский на дороге, думаю, не будет слишком строг, если я скажу ему, кто вы.

– Зачем на студию-то ехать? – удивлялся Шешель. «Понятное дело, похвастаться хочет успехами своими передо мной, неудачником, но мне от этого какой интерес».

– Есть деловое предложение. Не хотел бы здесь об этом говорить. На студии удобнее. Не сомневайтесь, после доставлю вас куда захотите и времени уйдет совсем немного. У вас есть билет на поезд?

– Нет, еще не взял.

– Отлично, – воодушевился Томчин. Ну что же, поедемте, – сказал Шешель. «Чего ему терять?»

– Пирожные, – бросил им вслед кондитер, протягивая коробку.

– Спасибо, – сказал Томчин, – надо же, пирожные забыл. Ха. Ха.

Шешель не знал, надо ли и ему смеяться от такой забывчивости Томчина.

Саквояж Шешеля они забросили на заднее сиденье авто. Туда же положили и коробку с пирожными. Двигатель уже работал, выхлопная труба выбросила первые облака едкого дыма, чуть поперхнувшись,