1937. Русские на Луне - Страница 18

– Спокойной ночи, майор, – Елена позволила поцеловать свою руку на прощание. – Выспитесь хорошенько, Луна вас ждет.

«Луна, она ведь Селеной еще зовется. Их имена похожи. Может, она тоже будет ждать меня».

– Спокойной ночи, – сказал Шешель.

«Эх, добавить бы, принцесса» – он оторвал губы от атласной перчатки, выпрямился. Глаза их встретились и вновь расстались.

Служанка ждала ее, следила, наверное, за разговором, а как только она стала подниматься по лестнице, распахнула перед ней двери, но сама на пороге не показывалась. Казалось, что двери снабжены каким-то механизмом, который открывает их, как только к ним подходит хозяйка.

Окна завешаны тяжелыми бархатными портьерами. За ними спрячешься как за каменными стенами. Свет сквозь них не пробивается, а поэтому непонятно, в какой из комнат он горит, да и горит ли вообще. Все окна – темные. Только улица – светла.

Дождь перестал.

Шешель услышал, как по мостовой бьют лошадиные подковы. Отчего-то этот звук напомнил ему тот, что получался, когда Елена поднималась по каменной лестнице, а каблучки ее туфелек цокали по камню. На них тоже подковки. Маленькие. Приятный звук. Спокойный. Слушать бы его и слушать.

Шешель остановил экипаж.

– До Суворовской площади, – сказал он кучеру – бородатому мужику с красным лицом, выдававшим любителя водки.

– Садись, барин, вмиг домчу, – заулыбался он.

– Вмиг – не надо.

– Не бойся, барин. Я аккуратно вожу. Экипаж у меня с хорошими рессорами, тряски – не почувствуешь. Покажется, что в кресле сидишь и никуда не едешь.

– Хорошо. Хорошо, – отмахнулся Шешель, усаживаясь в экипаж.

Кресло действительно оказалось очень мягким.

– Ну, милая, – прошли.

Придумал бы что-нибудь другое, а то впечатление, что это пароль какой-то и, не услышав его, лошадь с места не сдвинется, заартачится, как ослик упрямый, и тогда придется держать перед мордой морковку, привязанную к палке. Иначе лошадь и шага не сделает.

Кучер щелкнул кнутом. Тот только воздух разрезал, а до лошади почти и не дотронулся, погладил лишь легонько. Экипаж тронулся.

От кучера несло луком. Картуз нахлобучен на голову залихватски, чуть вбок, открывая густой чуб, падающий на лоб. Лихой наездник. На коня его, да шашку в руки или копье. От таких германцы, австрийцы, венгры да турки как от чумы бежали. Будь настроение другое, поговорили бы о войне, но сейчас не хотелось.

Погрузившись в раздумья, Шешель за дорогой не следил, а зря. Право же, кому в голову прийти может, что ездить в экипажах – опасно. Улицы то пустынны, точно мор по ним прошел, а выжившие – из домов носа не кажут, боятся заразу подцепить. С прилегающих улиц никто выскочить не может, чтобы прямиком экипаж в борт поцеловать. И кто подумает, что извозчик окажется вовсе не милейшим человеком, в мыслях которого – как бы барину угодить, чтобы на радостях пятачок-другой накинул сверх оговоренной заранее платы за проезд, а заговорщиком. Ладно бы Шешель миллионами владел. Тогда толк был бы похищать его, выкуп требовать или вексель подписать на изрядную сумму со множеством нулей.

Сомнения стали посещать Шешеля, когда на улицах стало слишком темно.

Шешель привстал с кресла, высунулся из экипажа, в этой части города он ориентировался плохо, не излазил подворотни, чтобы узнавать их при первом же беглом взгляде. Было чувство, что улица ему совсем незнакома, а судя по времени, они должны были уже подъехать к дому, где располагалась квартира, отведенная Шешелю Томчиным.

– Ты куда меня завез? – спросил Шешель, вперив взгляд в широкую спину извозчика.

– Как же, барин, ты же сказал на Суворовскую площадь – вот я туда и еду. Уж почти приехали.

Извозчик обернулся, на губах у него была улыбка, но неестественная какая-то, приклеенная, что ли, а в глазах – страх и что-то еще, но Шешель не успел рассмотреть что именно. Извозчик опять повернулся спиной, хлестнул лошадь. Она побежала чуть быстрее.

– Не волнуйся, барин. Немного осталось.

Или показалось Шешелю, или действительно последняя фраза с подтекстом прозвучала.

Если как следует пихнуть ногой извозчика в спину, тот, глядишь, на козлах не удержится, из экипажа выпадет, а пока подниматься будет и в себя приходить, Шешель его место займет. Управлять-то экипажем – наука не хитрая, вот только Шешель не представлял, где находится и как отсюда выбираться. Лошади ведь не скажешь, как извозчику: «На Суворовскую площадь».

Так что там писали газеты в хронике происшествий в последнее время? Не состоит ли этот извозчик в разбойничьей шайке? Сажает ночью кого-нибудь в свой экипаж, завозит на окраину города, а там вместе с подельниками – грабит. Чтобы о хитрости этой полиция не прознала, жертву преступления надежнее убить, а то с живым-то свидетелем хлопот не оберешься – преступников в лицо знает. Отпустишь его, грози не грози, на следующий день во всех полицейских участках портреты всей шайки появятся, каждого сотрудника ими снабдят, а ежели в масках его грабить, так все равно он извозчика видел, выдаст его, вмиг все предприятие преступное закроется. Захочет полиция побыстрее очистить улицы от подобных разбойников, то следующей ночью по всему городу будут бродить переодетые агенты. Чуть взбрызнув одежду капельками водки, чтобы запах чувствовался издали, они старательно будут изображать подвыпивших гуляк. На такую приманку разбойники обязательно клюнут. Ждет их тогда либо смертная казнь через повешение, наверняка на их счету не одна безвинно загубленная жизнь, или в лучшем случае длительная каторга.

«Ох, тоже мне приключение на мою бедную голову, – размышлял Шешель, – как же выбраться из этой прескверной ситуации?» Или чудится ему все? Выдумывает невесть что?

Не ошибиться бы только, а вдруг извозчик чист душой и ничего плохого у него и в мыслях нет. Шешель собрался, напрягся. Тело как сжатая пружина. Он пуля, загнанная в ствол. Мгновение, и его не удержать. Пора. Пора. Помедлишь – поздно будет. С одним извозчиком справиться легко, а когда вся шайка насядет – удастся ли отбиться?

– Тпру, – натянул поводья извозчик, а когда экипаж остановился, посмотрел на Шешеля, полупривстав с козел. – Все, приехали, барин, – зубы его сверкнули в хищной улыбке.

– Ага, – сказал Шешель.

Он вложил в удар далеко не всю силу. Положение у него было очень неудобное, опираться приходилось не на ноги, а на то, что расположено сзади чуть пониже спины. К счастью, расстояние до извозчика было небольшим. Вытянутой руки с лихвой хватило, чтобы покрыть его. Не пришлось даже с места приподниматься и чуть перемещаться вперед.

Приятнее было бы ударить в зубы, разбить до крови губы. Но удар этот менее эффективен, чем в челюсть. О зубы костяшки пальцев отобьешь, кожу сдерешь до крови и в чужой крови перепачкаешься. Зачем это?

Шешелю нужно было решить, с какой руки бить, зависело от того, через какое плечо обернется извозчик. Оказалось через правое. Правым кулаком и попотчевал его Шешель.

Извозчик, крякнув, завалился на бок, слетел с козел и грузно грохнулся о мостовую, но прежде, наткнувшись ребрами на колесо экипажа, отчего внутри у него что-то хрустнуло. Он мигом лишился духа, поэтому от боли застонать не успел. В таком состоянии, если не тормошить его и не совать под нос нашатырный спирт, остался бы лежать еще с полчаса. Не меньше. Это потом, когда сознание, немного полетав рядышком с безжизненным телом, станет возвращаться в телесную оболочку, он почувствует ушибы и переломы, начнет завывать от боли, а пока он пребывал в блаженном неведении. Мостовая – холодная. В довесок насморк заработает.

У Шешеля, как оказалось, в распоряжении были лишь мгновенья. Как только экипаж остановился, из подворотни, из арки одного из покосившихся, кривоватых, как нищие калеки, домов выскочили три человеческие фигуры и бросились к экипажу. Подавать Шешелю руку, чтобы тот, не дай бог, не оступился, когда из экипажа выбираться начнет, и не упал, они не собирались.

Выпавшего извозчика они подхватить под руки не успели. Один бросился к лошади, схватил ее за уздцы, чтобы не испугалась и не унесла добычу, а у Шешеля и кнута не было, чтобы отогнать нахала и подстегнуть лошадь. У него вообще ничего не было. Приходилось рассчитывать только на кулаки. Он отчего-то пребывал в уверенности, что кричи не кричи о помощи, никто не то что на улицу не выйдет, но и из окна не высунется полюбопытствовать, кто там так надрывается.