1793. История одного убийства - Страница 19

Но пока запрета не последовало, и сплетни цветут пышным цветом. Странное поведение пятнадцатилетнего принца Густава, потом у всех на слуху герцог Карл, по уши влюбившийся во фрейлину двора девицу Руденшёльд, а ее сердце между тем отдано предателю Армфельдту. Литератор Тумас Турильд, говорят, провозгласил в Любеке, что изгнание принесло ему бессмертие, которое могло бы осенить его и раньше, но язык его не имел необходимой свободы, потому что был занят вылизыванием государственно важной дырочки между ягодиц барона Ройтерхольма.

Винге постановил дожидаться Карделя не более часа. Но прошло уже полтора, его карманные часы показывали половину одиннадцатого, а Карделя все не было.

Винге прошел по кишащей уличными торговцами Вестерлонггатан до Гусиного переулка. Сапожник на углу усердно прилаживал новые подметки к кавалерийским сапогам.

– Этот безрукий пальт? Как же, как же…Снимает каморку у вдовы Пильман.

В подъезде носилась стайка детей. Изразцовые печи в доме еще не установлены, у камина на втором этаже желтушная девочка подбрасывала дрова. Она, оказывается, уже несколько дней никуда не выходит из-за лихорадки. Кардель, сказала она, ушел из дома вчера утром и больше не возвращался.

Винге, так ничего и не узнав, начал спускаться по лестнице.

– Если он не вернется и не заплатит за квартиру, фру Пильман его вышвырнет! – крикнула девочка вслед.

Он пошел к Большой площади. Выбрал путь подлиннее, чтобы поразмышлять. Без Карделя его возможности сильно ограничены. В задумчивости остановился у колодца. Дети и служанки, толкаясь, набирали воду в кувшины и ведра.

Постоял немного и двинулся к Дворцовому взвозу, к дому Индебету.

День уже начал клониться к вечеру, и в коридоре перед кабинетом полицеймейстера тени становились все длиннее и длиннее. По длине тени тоже можно вычислить время, ни с того ни с сего подумал Винге, только надо вносить много поправок. Встреча с газетчиками прошла бурно, и он даже через дверь чувствовал, что Норлин вне себя. Когда встреча закончилась, Норлин попросил Винге выйти вместе со всеми и звать обратно не спешил – должно быть, приходил в себя. Наконец из кабинета послышался голос. Дежурный полицейский с поклоном открыл дверь:

– Прошу вас.

Норлин сидел за столом, заваленным бумагами, поверх бумаг лежал его парик. Юхан Густав расстегнул две верхние пуговицы и положил руку на шею, точно ему было трудно дышать. Потер покрасневшие глаза.

– Мы недавно встречались… Ты же помнишь мои условия, Сесил? Как можно меньше шума вокруг этого дела? А что делаешь ты?! Врываешься с постыдными картинками на куске ткани! Неужели ты не видел, как этот сплетник Барфуд сидел в углу и строчил своим графитовым стерженьком.

– Я не просто его видел. Я его сам привел. Он спал с похмелья, но я его разбудил. Пообещал интересную историю для завтрашнего номера «Экстра Постен». Холмберг, издатель, будет в восторге.

Норлин спрятал лицо в ладони.

– В промежутках между длиннющими библейскими цитатами Барфуд строчит все что ему вздумается! А Холмберг печатает это в своей говновозке, которую кто-то по ошибке назвал газетой. Зачем ты это сделал, Сесил?

– Моего помощника, пальта по имени Кардель, по-видимому, вышибли из игры. Инстинкт подсказывает мне, что его убрали именно потому, что он слишком близко подошел к разгадке. Вывод: все мои надежды на этот кусок ткани. Дорогой сатин, наверняка принадлежал человеку состоятельному. Тот, кто раньше видел этот смелый мм… орнамент, вряд ли усомнится, если прочтет описание в газете. Как могут развиваться события далее? Если кто-то из влиятельных персон пожелает замолчать эту историю, обязательно обратится к тебе и потребует мою голову на блюде. А может быть, и твою. А ты, Юхан Густав, сообщишь мне имя этой влиятельной персоны.

– Ройтерхольм читает «Экстра Постен», как и все подобные листки. И он расценит это как еще одно доказательство, что я предпочитаю заниматься чем-то еще, кроме его прямых поручений. Он уже давно ищет повод, чтобы меня вышибить, – вот ты ему этот повод и дал. Ты подписал мой смертный приговор, Сесил.

– Если вспомнить, чего тебе стоил последний год… Думаю, все, что может сократить твое пребывание на этом посту, пойдет на пользу.

– Иди ты подальше, Сесил Винге… Мне надо было трижды подумать, прежде чем просить тебя заняться этим делом. Ты же готов пожертвовать всем и всеми ради своих высоких идеалов.

Запавшие глаза Винге блеснули.

– Верно, это ты просил меня помочь. И ты прав: тебе надо было три раза подумать. Может, даже не три, а тридцать три. Ты знал, с кем имеешь дело. И должен сказать, что поначалу взялся за эту историю исключительно из дружеской лояльности. Но теперь центр моей лояльности сместился. Теперь я лоялен убитому. Несколько дней назад я осматривал труп в крипте на кладбище. Позволь мне описать… Ты же не имел возможности его увидеть. Конечности отрублены, но не сразу, а по одной, и только после того, как более или менее зажила предыдущая. Они выжидали, чтобы рана закрылась, чтобы он был в состоянии перенести следующую пытку. Его держали где-то взаперти, привязанным к кушетке. Он пытался звать на помощь, но не мог, потому что они отрезали ему язык. Он хотел покончить жизнь самоубийством, но у него не было возможности даже перегрызть себе артерию: они выбили ему зубы и отрезали язык. И выкололи глаза. Представь себе эту картину, Юхан Густав. Беспомощность, одиночество и смертная тоска… ожидание, когда явятся твои мучители, чтобы отпилить очередную руку или ногу. Твердое сознание, что они обязательно явятся. Я найду тех, кто это сделал. И узнаю, почему. И ты дашь мне имя того, кто попытается заткнуть нам рот. Ты дашь мне это имя, как только его узнаешь. Ты будешь мне помогать, а не ныть про происки барона и свой собственный смертный приговор, который якобы подписал я. Ты называешь это смертью? Ты называешь смертью, что тебя вышибут с должности, которой ты сам тяготишься, если верить твоим же словам? И ты говоришь про смерть в моем присутствии… Тебе должно быть стыдно, Юхан.

Норлин потупил глаза. Он никогда не видел обычно невозмутимого Винге в такой ярости. Гнев ушел, его место занял стыд. Он вдруг мучительно захотел увидеть жену и дочь, услышать их смех. А перед ним сидел умирающий человек, только глаза горели ярко и гневно на бледном, изможденном лице.

– Утром я получил новости из Парижа, – тихо сказал Норлин. – Мои источники сообщают, что якобинцы собираются судить вдовствующую королеву революционным трибуналом. Ты не хуже меня понимаешь, чем это кончится. Мария Антуанетта останется без головы, как и ее муж. И тело бросят в могилу для бедных, поверх тысяч, которые стояли в очереди к гильотине раньше нее. Темные времена, Сесил.

– Юхан…Ты же сам сказал как-то: наше дело – восстанавливать справедливость. Это то, ради чего мы живем.

– Ты прав, Сесил… ты, как всегда, прав. Не спорьте с Сесилом Винге – он всегда прав. Так говорили и в университете, и в суде. Пусть будет по-твоему. Напишу Ройтерхольму льстивое письмо, может, удастся выиграть немного времени. Попробую предотвратить грозу. Представляю, что с ним будет, когда он прочтет этот поганый листок!

– Сердечно благодарен, Юхан Густав. – Винге поклонился. – Сердечно благодарен.

Секретарь полицейского управления Исак Райнхольд Блум терпеть не мог кварталы, лежащие вне Стадсхольмена. Он не считал их за город, а Ладугордсландет18 – хуже всех. Мелкий, непрекращающийся дождь превратил улицы в болото. Бродяги, обитатели богаделен, попрошайки, съежившись от холода, спешат по улицам в надежде найти убежище до того, как с приближением зимы старуха-смерть начнет собирать свои урожай.

Надо быть умнее – зачем он поперся в Спенскую усадьбу? С каждым шагом, с каждым смачным всхлипом воды в башмаках Блум выискивал все новые причины проклинать свою судьбу. Уже семь лет работает он в управлении полиции, но жалованье остается прежним: сто двадцать риксдалеров в год.