13 маньяков - Страница 16

На глаза наворачиваются слезы.

Гоню воспоминания, справляюсь с минутной слабостью.

Надо быть последовательным, в этом Боб стопроцентно прав. Последовательность – она в том, что начинать ты обязан с себя, если хочешь что-то доказать другим. Вот о чем Боб не договорил в свое время. Начни с себя, Читатило, если есть в тебе хоть капля честности… Однако – нюанс. Принцип личного примера на самом деле гибок, и последовательный человек, не теряя лица, вполне может не начать с себя, а собою закончить.

Начиная тем самым что-то новое…

«Во сне?» – размышляю я, глядя на Севку. Чтобы малыш ничего не почувствовал… Нет, нечестно. Да и не здесь. Надо будить.

Беру ребенка на руки, выношу его из комнаты. Одевать незачем, пусть остается в трусах и футболке. На веранде кое-как растрясаю его и, полусонного, вывожу из дома. На улице зябко и ветер. Бежим во времянку, где у нас летняя кухня. По пути Сева окончательно просыпается и наконец осознает, что вокруг глубокая темень. Слегка пугается:

– Чего такое, мама?

Тихонечко, тихонечко. Если б муж проснулся – конец реконструкции.

Санька – удобный парень, им легко управлять. Играет роль упертого догматика, лишенного чувства юмора, хотя совершенно не такой. Человек, беспомощный на кухне, как частенько подкалывает кукла Тамара куклу Александра, отлично понимая, насколько смешно – про кухню…

Чтобы заполучить Оксану, я рассказала ему о подозрительном мужике, якобы следившем за детьми. Он ужасно мнительный – тут же нашел маячок, мною подброшенный. Помогла ему с детектором: фирма, на которую я батрачу, всеядная, они там продают все, что продается, в том числе электронику специального назначения. Посоветовала Сане убедить Борьку подержать дочь дома… Вышло как задумано.

У меня – только так.

Хороший ты парень, Тамарище, говорил мне Боб когда-то в прошлой жизни. Все точно. Я – хороший парень, ни в чем не уступающий другим парням. С мальчишечьей спортивной фигурой, тщательно сберегаемой для дела – чтобы удобнее было менять внешность, превращаясь в кого угодно. Даже машина у нас с Саней общая, водим по очереди: я часто работаю на ней, разъезжая по городу и заключая договора с торговыми точками. Речь о «девятке», естественно. Потому что минивэн, вместительный домик на колесах, хранящий все необходимое, – мой и только мой. В нем проходит тайная и главная часть моей жизни. Всегда в гриме – на случай, если кто-то из знакомых увидит меня за рулем.

О существовании второй машины Санька не знает. В пьесе, в которой он играет мужа и отца, многого нет из того, что есть в реальной жизни.

Люблю его.

Зажигаю во времянке свет. Печку я натопила, здесь тепло и уютно. Мясорубка и газовая плита наготове. Все – наготове.

– Устроим маленький салют в честь каникул, – шепчу заговорщически. – Пока папа спит, а то не разрешит, скажет, спалим кухню.

Сева с радостью верит. Салют – это круто.

Высыпаю на клеенку порох из спичечного коробка. Беру несколько крупинок и бросаю на раскаленную «буржуйку». Красивые искорки с шипением разлетаются по времянке – какая на метр, какая чуть не до потолка.

– Теперь ты. Глаза прикрывай.

Севка повторяет мои действия и завороженно следит за результатом. Он счастлив. Он забывает, пусть и ненадолго, о том, что осталось за спиной – там, в городе. «Ты кидай, кидай, не стесняйся». Мы привезли его на дачу совершенно подавленным, апатичным, отстраненным от жизни. Оно и понятно: со смертью Оксаны мир перевернулся. Возможно, это была его первая, еще детская любовь, ставшая первой потерей. Возможно, они и впрямь поженились бы, если б выросли.

Крохотное помещение наполняется специфическим сладковатым запахом. Для Севки все это нежданный аттракцион, повод встряхнуться, но для меня – строки рецепта. «Лепешка из воинственного мальчика». Пункт первый: дать юному полководцу понюхать пороху… Нюхай, Севыч. Порох вкусно пахнет.

Что же я делаю?

– Почему ты хочешь стать военным, а не учителем, как папа? – спрашиваю.

– Военных любят, – отвечает смущенно он.

– Может, боятся?

– Тоже годится.

– Зато учителей уважают. Причем смолоду. К молодым девчонкам обращаются по имени-отчеству сразу, как они покидают педагогическое училище, совсем еще зелеными. В отличие от болтунов-писателей, которые всю жизнь обходятся без отчества, как дети.

Он вымученно улыбается. Видно, что опять задумался о своем. Искры погасли, малыш вспомнил.

– Мама, а почему Читатило выбрал Оксану?

– Она романтичная. Если обильно попудрить сладкой пыльцой, обсыпать конфетти, мишурой, золотыми монетами, то получится принцесса. Наверное, он так рассуждал. Он ведь готовил принцессу.

Сева странно смотрит на меня.

– А убивать зачем?

Вот это вопрос! Зачем Читатиле убивать принцессу, зачем вообще убивать? Много лет я мучаюсь в поисках ответа – и не нахожу. Что заставляет нормального человека материализовывать чужой бред? Ведь ее тошнит от насилия, эту верную ученицу безумца, она яснее всех прочих видит бессмысленность того, что совершает!

Зачем я убиваю?

Что за сила скрыта в проклятой книге? Или книга ни при чем?

– Если б знать, Севыч, если б знать, жизнь была бы иной.

– Как он мог украсть Оксану из запертой квартиры?

– Скорее всего, она его знала, потому и впустила. А все потому, что родители бросили ее одну.

– Вы меня не бросите?

Он дрожит. Прижимаю его к себе:

– Что ты, что ты…

Вдыхаю вкусный запах живого ребенка.

Два дня промелькнули, как платформа за окном разогнавшегося поезда. Закрываю глаза и вижу… Другой ребенок, внучка знаменитого дедушки – связанная, описавшаяся со страху, – кричит… как же она кричит… как кричит…

Убить взрослого я, наверное, не смогу. Особенно если тот понимает, что сейчас произойдет. В понимании все дело. Ужас, который испытывает перед смертью разумное существо, поистине вселенского размера. Легко представить себя на месте этого несчастного.

Вернее, совершенно невозможно представить…

Дети – другое дело. Им гораздо легче, их испуг мимолетен, как порыв зимнего ветра: обжег морозом, и все кончилось. Лишь бы не было больно, для них ведь самое главное, чтоб не больно.

Жаль, сегодня без мучений не обойтись, рецепт не оставляет места для маневра.

Девочке семь лет. Она в первом классе. Зовут Юлей.

– Замерзла? – спрашиваю.

Она крутит головой: дескать, нет, хотя всю колотит. Храбрится, маленькая… непонимание спасает детский рассудок.

– Сейчас согреешься, – обещаю ей.

Бульон, налитый в ванну, уже закипает. Я сунула туда три мощных кипятильника, хороших, еще советских. А до того, утром, варила курятину в пятнадцатилитровом баке, поставленном на все конфорки сразу, и баков таких понадобилось аж четыре, чтобы наполнить ванну до нужного уровня.

– Ну что, растяпа, – улыбаюсь я юной подружке, – ты всегда такая увлекающаяся?

Оставила ранец на пустыре. Играла-играла, потом все куда-то побежали, она со всеми. Я подняла забытую ею сумку и окликнула, она вернулась – так и познакомились. Тут и дедушка ее подошел… и вскоре отошел, вымученно подмигнув.

– Я больше не буду, – выдавливает она. Вслед за этим пустым обещанием находят дорогу и слезы. – Развяжите меня, пожалуйста!

Слезы – это правильно, слезы облегчают страдание.

– Попозже, деточка.

– Вы меня отпустите?

– Вечером за тобой приедут родители, – говорю ей чистую правду.

– У них денег всегда нет. Мама ругается, когда я чего-то прошу купить.

Ага! Думает, дело в выкупе.

– Ничего, мы договоримся. А теперь – знаешь что? Снарядим тебя в дорогу.

Раскладываю ей по карманам чеснок и зелень, листики розмарина, зеленый горошек, нарезанные кубиками картофель и кабачок, насыпаю кардамона. Страх ее сменяется веселым удивлением: зачем? Для вкуса, объясняю. «Ты будешь меня кушать?» – восторгается она, совершенно уже успокоившись. Нет, говорю, Юлечка, я тебя кушать не буду…