13 маньяков - Страница 14

Полиция подключилась к поискам тут же (Боб задействовал все связи). Ни в музыкальной школе, ни в Доме школьников пропавшая не объявлялась. Соседи по площадке ничего подозрительного не заметили, да и как они могли что-то заметить, если дверные глазки были залеплены жвачкой?

Во дворе видели, как двое грузили в машину коробку с телевизором. Машина стояла возле подъезда, где жила Оксана. Двое – это водитель, пожилой мужчина весьма благородного вида, а помогал ему высокий худощавый бородач.

Кодовое сообщение от маньяка на пульт дежурного пока не поступало, только это Борьку и держало… до поры до времени.

Он связался с Саньком. У того, как назло, был один из свободных дней, занятий нет, вот он и откомандировал сам себя в какой-то из пригородных дворцов-музеев, договариваться насчет экскурсии с классом – чтоб учеников непременно пустили во дворцовые театр и обсерваторию. Обещал вернуться максимально быстро. Санькина жена Тамара, коммерческий представитель крупной фирмы, тоже была вся в пене: утрясала непонятки с оборзевшей торговой сетью.

Прискакала из школы Галя, мать Оксаны. Некоторое время супруги сходили с ума, накручивая друг друга, потом Борька оставил жену дома – на телефоне, – а сам не усидел, поехал по больницам. Вот тогда-то и поступил звонок со страшной фразой: «Блюдо подано…»

Читатило позвонил не в полицию. Нет – непосредственно Галине. Голос, пропущенный через «Аноним-профи» и мало похожий на человеческий, уведомил несчастную женщину, что стол сервирован по такому-то адресу – на квартире, где ее муж обычно принимает любовниц. Она сорвалась туда, пробежав весь путь пешком: это неподалеку было. Дверь оказалась не заперта.

Она вошла…

Борька появился позже и успел вовремя, чтобы вызвать скорую. Несколько минут – и он потерял бы вместе с дочерью еще и жену… хотя, скорее всего, и так потерял. Квартира, снимаемая на деньги телеканала, действительно использовалась не столько для встреч с информаторами, сколько для амурных целей. Была у него вторая жизнь, маленькая такая, тайная ото всех.

Коробку из-под телевизора нашли в квартире. А в останках Оксаны обнаружили морфин: транспортировали ее в спящем состоянии.

Борьку, увы, тоже пришлось откачивать – сломался, увидевши, во что превратили его единственное дитя.

Рецепт, который использовал Читатило, озаглавлен был так: «Сладкая принцесса с комбинированной начинкой».

Встретились на лестнице.

Борька сидел на крышке мусоропровода и беспрерывно курил. Одна приконченная пачка уже валялась под ногами. В квартиру возвращаться не хотел, там был женский клуб: тетушки, бабушки, еще какая-то родня. Все черные и скорбные. Раз в пять минут кому-нибудь становилось плохо. Борькина жена лежала в реанимации, к ней не пускали, потому и собрались здесь непонятно зачем.

– За что? – бросил Борька в воздух.

– Ты хотел бестселлер, – сказал Саня. – У тебя будет бестселлер. Просто у него такая цена. За все надо платить.

– Почему со мной?

– Потому что читатель твой оказался последовательным, недооценил ты его. Вот он прочитал тебя. Ты написал, он реализовал, не на что жаловаться.

– Почему, почему так?

– А ты разглядел – как? Помнишь таз, который он использовал вместо гусятницы? Большой такой таз.

Боб спрятал лицо в ладонях.

– Зачем ты все это говоришь? Я не понимаю…

– Ты спросил, почему так. А я тебе отвечаю: строго по рецепту. Как там написано? Блюдо собирают тремя слоями в лебедятнице с предварительно насыпанным горохом; за неимением таковой можно взять гусятницу. Сливают холодную лягушечью кровь, подогревают романтизм горящими стихами. Дальше – в таком же духе. Готовую принцессу украшают рукой и сердцем и посыпают битыми хрустальными туфельками.

Боб затрясся:

– Ты? Мне? – Взгляд его стал бесноватым. – За что?!

Санька заорал так, что перила задребезжали:

– Да за то, что это ты ее убил, тварь тщеславная! За то, что я не знаю, как Севке все объяснить! Надеюсь, теперь тебе смешно, теоретик? Воспитал в детишках чувство юмора и – что там еще – ироничный взгляд на мир?

Боб соскочил с мусоропровода и ударил его, коряво и неубедительно. Драться он никогда не умел. Снова ударил. Сосед не защищался – так и стоял, подставляя лицо и глотая слезы: «Бездарность… Журналюха… Позоришь профессию… А „метр“ твой литературу позорит…» Боб мог бы ответить, мол, завидуешь мне всю жизнь, сам втихаря пишешь, над чем каждая кошка в доме смеется, мол, творческий «потолок» твой, ничтожество, быть провинциальным учителем литературы; однако вместо этого Боб повалил Саньку на бетонный пол, случайно прокусив себе губу, и ответил ногами, ногами. А тот и не думал сопротивляться – плакал, свернувшись в позе эмбриона, хотя при желании свалил бы этого тюфяка одним плевком. Физические возможности их были несопоставимы.

– Шею с розовой ленточкой подать отдельно… – шептал Санька.

На следующий день пропала Юля, внучка мэтра. Квартиру с останками обнаружили днем – как обычно, после звонка. Эксперты были поставлены на уши и скакали аллюром «три креста», лаборатории работали в штормовом режиме. Быстро выяснили, что среди отпечатков пальцев, обнаруженных в квартире, часть принадлежит мэтру. Мало того, и на месте вчерашнего убийства нашлись его отпечатки пальцев.

Что это, сенсация? Или – подстава?

Через день был готов анализ биологических материалов по обоим эпизодам. ДНК-дактилоскопия с вероятностью практически неотличимой от ста процентов утверждала, что рвота в квартире, где расчленили Оксану, покинула желудок все того же мэтра. И в пожилом человеке, грузившем коробку, опознали его же, и автомобиль, стоявший у подъезда Боба, был его.

Абсурдные слухи, будто он причастен к похождениям Читатило, а то и есть искомый маньяк, впервые получили твердое основание.

Кто такой бородач, помогавший мэтру с коробкой, пока оставалось неизвестным.

Задержать писателя не успели: скрылся тотчас после исчезновения внучки.

Под вечер, когда родственники потихоньку рассосались, Боб сорвался. Один в квартире, а кажется – один во Вселенной. Пустота, сука, распирает душу, хочется грудь разодрать, чтобы выпустить ее… в общем, сбегал он в знакомое место, купил «кассету» хмурого, замутил и вмазался, как встарь.

Был он по молодости героинщиком, но хватило воли соскочить, что случается чрезвычайно редко. Или не воля ему тогда помогла, а трусость? Вовремя испугался? Сейчас уже неважно…

Сейчас Боб, тяжелый и теплый, обмякший в кресле, медленно растворяется в ласковом океанском приливе. На звонки не реагирует.

Некто входит в квартиру: открывает дверь запасным ключом, полученным в свое время от Боба. Смотрит на хозяина, неподвижного и бледного. Смотрит на шприц, на ложку, на включенный повсюду свет…

– Борис Иннокентьевич изволит отдыхать. С пониманием.

Веки у Борьки на миг поднимаются и опускаются – как пленочки. Он откликается:

– У тебя радужно-черная аура. Это большая честь.

– Для кого?

– Для нас, прозрачных. Наши матовые мысли – за слюдяным барьером. Ты разбей, если хочешь.

– Попозже, – соглашается некто. – Как оно вообще?

– Все путем.

– Рад за тебя, Кентыч.

Лицо Борькино ломается. Улыбка уродует губы.

– А ты все помнишь, Тараканище.

– Все помню. Ваша уважаемая кликуха, Кентыч, снова в тему. Опять вы вписались в систему, как вам ни ай-ай-ай!

– Положить и постучать.

– Извини, что мешаю, но звонили из больницы. Ты трубку не берешь, так что мать Галины вызвонила меня. Твою Галину завтра с утра переводят на отделение. Но, поскольку вам с обиженным классиком на всякие пустяки «положить» да еще и «постучать»…

Подкопченная ложка, взятая уверенной рукой, тюкает Кентыча по лбу.

– Поцелуй летучей мыши, – с восторгом комментирует тот. – Спасибо. Калейдоскоп надо встряхивать.

Борису Иннокентьевичу хорошо. Слова проникают в его мозг, чудесным образом минуя разум, слова сплетаются в величественные конструкции галактического масштаба, исполненные совершенства, но лишенные смысла.