100 великих разведчиков - Страница 178

В конце 1941 года скучная жизнь в центральном аппарате британской разведки закончилась. Грин получил новое назначение, на этот раз на «передний край», которым оказался хорошо известный ему Фритаун. Видимо, в том, что его направили именно туда, сыграл свою роль опыт, приобретённый Грином в Африке, а может быть, и его личное желание. Об этой командировке он не без юмора писал: «Поездка была деловая — государственная служба трудноописуемого характера».

9 декабря 1941 года на грузовом дизельном судне Грин отбыл из Ливерпуля. В уютных одноместных каютах разместилось всего двенадцать пассажиров, в том числе и довольно странных Вот один из них: «Загадочный иностранец, очень слабо владеющий английским… голландец… Голландец оказался поляком, который родился в Грузии, сражался в русской армии, он мусульманин…» Перед выходом в Атлантику Грин решил, что «неплохо бы исповедаться… Спокойный милый молодой священник называл меня „Сын мой“… Правда, мне показалось, что он с ненужным любопытством осведомился о конвое, в составе которого мы идём» (дело происходило в Белфасте, находящемся в Ирландии, где многие сочувствовали Гитлеру).

После выхода в море пассажиры «добровольно» согласились нести вахту по наблюдению за подводными лодками и самолётами и у зенитных пулемётов. Тем, кто следил за подводными лодками, пришлось нести вахту на капитанском мостике, но они так напились, что капитан отказался пустить их на него ещё раз… В целом же морской переход прошёл без происшествий, и в первых числах января 1942 года офицер разведки Великобритании Грэм Грин прибыл в до боли знакомый ему Фритаун. «Чувство необычного, поэзии и восторга, охватывает тебя, когда возвращаешься сюда через столько лет… даже сладковатый жаркий запах земли… он всегда будет со мной, этот запах Африки, и Африка навсегда останется Африкой… нетронутым, нехоженым материком в форме человеческого сердца». Вот с такими поэтическими чувствами Грин начал свою разведывательную работу.

Для того чтобы точно установить, чем занимался Грин во Фритауне, надо переворошить всю входящую и исходящую почту британской разведки за 1942 год в поисках редких писем и телеграмм, которыми он обменивался со своей главной квартирой. Но доступа туда у нас нет, и к тому же мы вряд ли обнаружим что-либо интересное. Поэтому попытаемся создать мозаику из высказываний самого Грэма Грина, разбросанных по его многочисленным сочинениям. Итак, предоставляем ему слово:

«В 1942 году я жил в окрестностях Фритауна, в доме на болоте, которое туземцы использовали как уборную, чем плодили бесчисленных мух. (Однажды, закрыв окна своей комнаты, я за две минуты убил полтораста штук.) Я направил министру колоний требование построить для туземцев уборную, на что он ответил мне, что подобное требование должно пройти соответствующие инстанции, но так как в данном случае никаких инстанций не было, мне пришлось напомнить ему о замечании на этот счёт мистера Черчилля. Я получил свою уборную и мог пометить в официальных документах, что [там] начертано и моё имя…

…были конфликты между людьми в тени одного гигантского конфликта: когда, например, я работал один в Сьерра-Леоне, а мой шеф, живший за тысячу миль от Фритауна, в Лагосе, не платил мне какое-то время жалование или когда я с горечью наблюдал за тем, как начальника полиции во Фритауне, одолевшего двадцать лет тяжелейшей службы и чёрную лихорадку, сводит с ума наглый щенок из МИ-5…

…Мелодрамы же трагически не хватало — была, правда, одна отчаянная попытка уговорить моряков задержать, пока не поздно, португальский лайнер, прошедший территориальные воды, и арестовать швейцарца, заподозренного в шпионаже, но мне в этом славном деле досталась всего лишь роль курьера».

Примерно то же он описывает и в другом месте.

«После трёх месяцев обучения в Лагосе я очутился во Фритауне, в офисе, где четыре месяца был сам себе хозяином и подчинённым (потом у меня появился секретарь). В Лагосе я целыми днями только и делал, что зашифровывал и расшифровывал документы, а по вечерам отправлялся к приятелю в полицейский участок, где мы с ним в виде развлечения охотились на тараканов, записывая на стене очки: одно за каждого убитого и половину за смытого в унитаз…

…Во Фритауне в шесть утра я вставал и завтракал… В семь я садился в маленький „моррис“ и отправлялся… за телеграммами в полицейский участок, служивший мне „крышей“. Телеграммы были закодированы шифром, не известным полиции. Вернувшись домой, я расшифровывал телеграммы и отвечал на них со всей добросовестностью, на которую был способен, писал свои донесения и переписывал чужие, если их трудно было читать. К ленчу я успевал сделать все дела».

Грину приходилось много путешествовать по стране по делу и без особого дела. По этому поводу он пишет:

«Из-за этих поездок у меня возникли денежные неприятности, но не те, какие можно предположить. Дело в том, что при возвращении во Фритаун я получал некую сумму из расчёта пять шиллингов в день, якобы составлявших разницу в ценах между едой, купленной на рынке, и консервами… Однажды я получил суровую закодированную телеграмму из Лондона, где разъяснялось, что путешествующий чиновник моего ранга должен требовать три гинеи в день, полагающиеся на гостиницу. „Примите нужные меры и доложите“. Я с готовностью подчинился. Открыв в кабинете сейф, я достал оттуда сорок фунтов, положил себе в карман и послал закодированную телеграмму в Лондон: „Меры приняты“…

…У меня были очень напряжённые отношения с моим начальником, хотя он находился в Лагосе за две тысячи миль от Фритауна. Мы невзлюбили друг друга с первого взгляда. Он был профессионалом, а я любителем. Сарказм проникал в мои донесения и даже телеграммы. Сейчас мне жаль этого несчастного человека, которому в самом конце своей службы пришлось иметь дело с писателем. Позднее мне рассказали, что мешок с фритаунской почтой по нескольку дней лежал у него на столе нераспечатанным: он боялся заглянуть внутрь. Однажды он попытался приструнить меня, задержав моё жалование, которое ему полагалось высылать раз в месяц из Лагоса. Но мне дал взаймы начальник полиции, и его операция провалилась. В конце концов мы перешли к открытой войне: у меня была назначена встреча на либерийской границе, а он телеграммой запретил мне уезжать из Фритауна, потому что туда должно было прибыть португальское судно. Все португальские суда, следовавшие из Анголы, полагалось обыскивать. Но меня это не касалось, такие дела находились в ведении начальника полиции, представлявшего МИ-5. После недолгой внутренней борьбы я подчинился… и подал в отставку. Отставка принята не была. Я отслужил ещё полгода, но уже не подчиняясь Лагосу…

…После Фритауна (и безуспешной попытки наладить агентуру в вишистских колониях) мои шефы из разведки направили меня в отдел к Киму Филби, занимавшемуся контршпионажем на Пиренейском полуострове. Я отвечал у него за Португалию. Там офицеры абвера, которые ещё не были перевербованы нашей разведкой, были заняты в основном составлением и пересылкой в Германию насквозь ложных донесений, основанных на информации несуществующих агентов. Это была прибыльная игра (шифровальная ставка, плюс расходы, плюс премии) и к тому же безопасная. Удача отвернулась от немецкого командования, и невозможно было не восхититься тем, как в атмосфере поражения меняются понятия о чести.

Занимаясь Португалией, я часто думал, с какой лёгкостью мог бы играть в такую же игру в Западной Африке, если бы не был удовлетворён своим скромным жалованием. Мне было отлично известно, что больше всего лондонское начальство радуется новым карточкам в картотеке агентурных данных. Однажды, например, я получил донесение о вишистском аэродроме во Французской Гвинее — агент был неграмотным, считал только до десяти (по числу пальцев) и из географических направлений определял одно лишь восточное (он был магометанин). Здание на территории аэродрома, в котором, как он утверждал, стоял танк, было, по другим сведениям, складом старой обуви. Передавая это донесение, я подчеркнул все его „достоинства“, и каково же было моё изумление, когда оно было отмечено как „особо ценное“!.. Кто-то в Лондоне получил возможность заполнить чистую карточку — другого объяснения я не находил.