100 великих мыслителей - Страница 221
Кроме степени доктора истории Карсавин получил, как мирянин — что представляло большую редкость, — и степень доктора богословия в Петербургской духовной академии. А в апреле 1918 года его избрали экстраординарным профессором Петроградского университета 1918–1923 годы были исключительно плодотворны.
В домашнем кабинете Карсавина зимой 1919–1920 года собирались участники его семинара, поскольку университетские помещения не отапливались. Он участвовал в заседаниях философских обществ, читал доклады и лекции, сотрудничал в редакции издательства. «Наука и школа», в сборниках «Феникс» и «Стрелец». В этот период им написаны статьи «Глубины сатанинские», «София земная и горняя», «Достоевский и католичество».
Карсавин был человеком стихии огня. Его непокорная натура уже готовила ему непростую судьбу. Революция, разрушившая внешние формы жизни, еще острее и сильнее заставила Карсавина осознать в себе то, чем он жил и что по-прежнему жило в нем. Он начал проповедовать в петроградских храмах. Карсавин понимал, что это вызов и что последует ответ, но его влекла Истина.
«Все сущее, живое, разумное и умное предстает нам как теофания или Богоявление все, — даже самое мерзкое и ничтожное, ибо мерзко и ничтожно оно только для нашего неведения или недоведения, сотворено же «добре зело». «Попробуем мысленно отделиться от Бога или отъять от себя Божество — Мы сразу перестаем мыслить, жить и быть, рассыпаемся во прах, истаиваем в совершенное ничто». «Весь мир движется, взыскуя Совершенство».
Это — слова из духовной беседы его книги «Saligia Или Весьма краткое и душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах» (1919). По словам Зеньковского, Карсавину близка судьба человека в его постоянной зависимости и связи с тем, что «над» ним (Бог, Вечность, «Все»), и тем, что «под» ним (природа, временность, уносящая все в «ничто»). Кажется, что революция отрицает прошлое, образуя историческую пусты но, однако Карсавин постигает и положительно оценивает пафос революции.
В это время он издает «Введение в историю» (1920), «Метафизику любви» (1918). В советской печати появляются злобные отклики на публицистическую деятельность религиозного философа. Но Карсавин верен себе. В 1922 году появляется первое систематическое изложение метафизики всеединства в его книге «Noctes Petropohtanae» («Петрополитанские ночи»). Эта книга, как и «Поэма о смерти», написанная Карсавиным позднее, в 1932 году, занимает особое место в его творчестве. Обе они — и «Поэма», и «Noctes» — без посвящений обращены к одному и тому же лицу. Имя скрытого адресата — Елена Чеславовна Скржинская. Ее имя в «Поэме о смерти» передано уменьшительным литовским Элените.
В одном из писем к Скржинской (от 1 января 1948 года) Карсавин пишет «Именно Вы связали во мне метафизику с моей биографией и жизнью вообще», и далее по поводу «Поэмы»: «Для меня эта маленькая книжонка — самое полное выражение моей метафизики, которая совпала с моей жизнью, совпавшей с моей любовью».
Ученик Карсавина А. Ванеев писал, что «метафизическая мысль Льва Платоновича имеет корень не в абстракциях, а в живой и конкретной любви — чистой, ясной, прекрасной и вместе с тем — мучительной, не осуществившейся, но неизменной до порога старости. Всем, кто склонен скептически относиться к абстрактной мысли, нужно сказать абстракции суть сокровенные формулы действительности».
Для Карсавина, как и для славянофилов И. Киреевского и А. Хомякова, любовь — подлинная тайна бытия. Любовь и есть само познание. «Никто не может любить то, чего не знает», и «всякий, кто знает Бога, уже любишь Его, и не может любить тот, кто не знает». Из «метафизики любви» восходит Карсавин к раскрытию тайны Всеединства. В. Зеньковский отмечает, что через вхождение в «смысл любви открывается прежде всего единство человечества, а затем об этом единстве повествуется, что человечество извечно существует в творческом бытии Божества. Так мы узнаем, что в плотском слиянии создается тело во Христа и в Церковь, повторяется воплощение Логоса в Невесте».
«Дарует мне жизнь Любовь, а с жизнью и знание, знание живое, достоверное единством своим. И раскрывается во мне великая тайна Всеединства, в котором все нераздельно едино, а в то же время отлична от всех и бесконечно ценна и моя, и твоя, и всякая личность, неповторимая и всеми повторяемая Любовь умудряет нездешнею мудростью, связуя в единстве своем».
В том же 1922 году Карсавин публикует две статьи — «О свободе» и «О добре и зле», а также работу «Восток, Запад и русская идея». В опыте русской революции снова вставал вопрос об историческом своеобразии пути России, о национальном призвании русского народа. В центре внимания Карсавина оказалась тема историософская. Нет спору, пишет Карсавин в книге «Восток, Запад и русская идея», препирательства о мировом призвании русского народа, о его вселенском значении, смирении и исконном христианском чувстве весьма интересны и «соблазнительны».
«Но почему я должен верить поэтической интуиции Ал. Блока в его «Двенадцати» а не Н. А. Бердяеву или Вячеславу Иванову? Почему должен предпочесть западничество славянофильству? Поэты и публицисты — народ безответственный, мотивов своей интуиции изъяснять не склонный. В том-то и беда, что все общие высказывания о русской идее, судьбах культуры и т. д. не только привлекательны, а и неизбежны, являясь самим существом жизненного идеала, и что они в истории лишены обоснованности»
На основе сформулированных принципов исторического анализа Карсавин определяет специфическое задание русской культуры, русскую идею. Он показывает, что задача православной или русской культуры и универсальна, и индивидуально-национальна. Она должна раскрыть, актуализировать хранимые с VIII века потенции, но раскрыть их путем приятия в себя созданного культурою жадной (и в этом смысл «европеизации») и восполнения приемлемого своим. «Восполнение» и есть национальное дело, без которого нет и дела вселенского.
Отмечая народный и творческий характер революции и споря с пессимистами, Карсавин говорил: «Ожидает или не ожидает нас, русских, великое будущее? Я-то, в противность компетентному мнению русского писателя А. М.Пешкова, полагаю, что да и что надо его созидать». Созидание это он видел в сотворчестве с Богом. Выпады Карсавина против советской власти не понравились чекистам. «Предвижу скорую для себя неизбежность замолкнуть в нашей печати», — говорит философ в одном из писем летом 1922 года.
Вскоре Карсавина арестовали. Прочитав постановление о предъявлении обвинения в контрреволюции, Карсавин написал на обороте «Настоящее обвинение считаю основанным на недоразумении и противоречащим всей моей общественной деятельности».
В тот же день Карсавин узнал и о решении его участи — изгнании из страны. «Эмиграция. Будущее России не в эмиграции. Часть эмиграции, по моему убеждению, вернется и сольется с Россией (как сменовеховцы), часть рассеется на Западе и станет западной, часть некоторое время будет продолжать все более слабеющую борьбу с Советской Россией».
16 ноября 1922 года от пристани на Васильевском острове отчалил немецкий пароход с изгнанниками на борту. Для большинства из высланных насильственная эмиграция стала страшным ударом. Утешались лишь тем, что Советская власть протянет недолго и тогда можно будет вернуться домой. Карсавин пытался прикрыть горькие чувства самоиронией записал в альбом одной дамы, что изгнание — это Божья кара ему за нарушение седьмой заповеди («не прелюбодействуй»), которую ГПУ «по неопытности» смешало со статьей 57-й Уголовного кодекса.
Вначале он обосновался в Берлине в Штеглице. Здесь в издательстве «Обелиск» у него выходят книги написанная еще в России «Философия истории» (1923), философская биография «Джордано Бруно» (1923), «Диалоги» (1923). В новом изложении появляется метафизика всеединства — «О началах», «Опыт христианской метафизики» (1925). В Берлине Карсавин участвует в деятельности созданной в 1922 году по инициативе эмигрировавших из России философов Религиозно-философской Академии, выступает с лекциями на тему «Средневековье», публикует статью «Путь православия» (1923).