... и незабудкой цветя (СИ) - Страница 3

«Я знаю».

Ему трудно улыбаться, это больно, поскольку цветы растут на лице, но он всё же пытается. Флауи улыбается в ответ, сочувствующе, и гладит его по руке, там, где ничего нет.

— Не кори себя, — он говорит это не в первый и не в последний раз. — Мы ничем не могли ей помочь. Цветов было слишком много, чтобы она выдержала. Это не твоя вина.

Санс кивает, глядя в сторону. Флауи повторяет ему это, как мантру, с тех пор, как они вернулись в Сноудин. Флауи твердит, что это была не его ошибка, а лишь стечение обстоятельств. Санс соглашается, хотя на самом деле в голове у него стучит одна мысль.

«Это я её убил».

И Флауи, чёрт побери, прекрасно знает об этом.

— Ты ничего не мог сделать, Санс, — Флауи пытается заглянуть ему в глаза, вернее, в тот глаз, где нет цветов. — Ты ничего не мог изменить, и я тоже. Но мы старались, ты не можешь этого отрицать, мы старались.

Он усмехается, прикрывая глаза. Он думает, что мог бы сделать хоть что-нибудь. Стоило бы сражаться лучше, чтобы Фриск умирала не так часто. Стоило бы быть решительнее и сильнее. Если бы они не умирали столько раз, цветов не было бы так много. Она бы не ослепла. Она бы не перестала ходить. Она бы не...

Он понимает, что плачет, когда слышит стук капель о стол. Слёзы задерживаются на лепестках несколько секунд, затем срываются вниз. Санс смотрит на них, опустошённый. Флауи неловко отводит глаза, давая ему время успокоиться.

Сзади хлопает дверь, и слышатся тяжёлые шаги. Папирус что-то говорит, когда подходит ближе, и Флауи раздражённо просит его замолчать хотя бы в этот раз. Санс встаёт, с грохотом отодвигая стул.

Папирус осекается, когда замечает странно блестящие на свету мокрые бутоны. Все трое молчат, и на кухне разливается тревожная тишина.

— Ты в порядке? — в конце концов, спрашивает брат. Это звучит ужасно неловко, и Санс до сих пор не привык к подобным вопросам от него, но всё же старается выглядеть лучше, чем есть на самом деле.

«Да».

Он уходит прежде, чем кто-то из них успевает его остановить.

***

Музыкальная шкатулка продолжает играть. Он знает мелодию наизусть и тихо подпевает, ведь никто не услышит — монстры редко здесь ходят. Под бесконечными каплями, что срываются с потолка пещеры, зонт отзывается глухим стуком, но это не мешает музыке звучать.

Санс прижимает голову к коленям. Он приходит сюда каждый день, иногда с Флауи, иногда без. Он слушает мелодию и думает о Фриск, и слёзы сами собой льются, даже когда он вовсе не чувствует себя настолько паршиво.

Люди не становятся пеплом. Люди покрываются цветами и умирают из-за них. Санс оставил её тело на поляне с золотыми цветами, где она слилась с ними навеки. Он никогда больше не возвращался туда.

Он оставил ей куртку и, видимо, частичку себя вместе с ней. Он не знает, что причиняет большую боль: проклятые цветы, мешающие дышать, или же горькая память. Он не видит смысла совершать какие-либо действия изо дня в день, но всё же приходит к статуе и сидит, сидит часами, слушая музыку и не давая дыре в груди перестать кровоточить.

Порой где-то сзади ему чудятся чьи-то тихие шаги, но, когда он оборачивается, дорога неизменно пуста.

«Вернись, милая».

Он даже не может сказать этого. Руки двигаются сами по себе, но она бы всё равно не смогла увидеть из-за цветов, что покрывали её лицо.

«Забери меня, милая».

Он плачет бесконтрольно, не осознавая этого. Сквозь слёзы статуя кажется размытой и нечёткой. Санс вжимается в стену, закрывая глаза; в кулак ему впиваются острые края подвески-звезды.

Всё из-за него. Он знает, и Флауи знает, и даже Папирус, наверное. Он позволил ей умереть там, у дворца, он позволил цветам одолеть их всех. Флауи говорит, что он не виноват, но Санс прекрасно осознаёт правду.

«Прости, милая».

Сквозь цветы болезненный стон вырывается глухим рыком. Он помнит её растерянное лицо и сдавленные всхлипы, когда она впервые поняла, что на нём теперь тоже есть цветы. Он помнит её боль как свою собственную.

Господи, она же обвиняла во всём себя, она, маленькая и невинная.

Всё пошло наперекосяк с тех самых пор. Чем больше цветов вырастало на нём, тем сильнее она падала духом. Когда он перестал говорить, всё было кончено — теперь он понимает, в тот момент всё было кончено. Фриск забыла, что значит решительность, и умерла, не сумев снова перезапустить мир.

«Это моя вина».

Он ненавидит себя и свою слабость. Он всё ещё чувствует в руках вес её хрупкого тела, мягкость золотых лепестков и их холод. Санс закрывает глаза, и перед его внутренним взором оказывается её горящая красным душа — она полыхала в его ладонях, когда Фриск перестала дышать.

Он до сих пор помнит, как она обжигала ему руки.

— Мы должны что-то сделать, — сказал тогда Флауи, растерянно глядя на душу. — Мы должны, не знаю... освободить всех? Она бы хотела, Санс.

Он не мог говорить с занятыми руками, поэтому просто помотал головой. Он не собирался отдавать душу Фриск Азгору или ещё кому-то, не был готов отпускать её уже сейчас. Подземелье, думал Санс, не заслужило свободы. И он тоже.

— Что тогда?

Душа оказалась удивительно хрупкой. Он сдавил её в ладонях, и она легко рассыпалась в миллионы красных огоньков, которые поднялись вверх, к потолку, растаяв там звёздами. Флауи тихо ахнул, глядя на это; Санс еле-еле видел их размытые очертания из-за подступивших слёз.

«Мы всегда будем вместе, милая».

Он знал это. Знал, что теперь Фриск всегда рядом, незримо; он ощущал её душу где-то внутри себя. Её тепло согревало.

***

Они вернулись в Сноудин только потому, что больше идти было некуда. Странно, но Папирус, открывший дверь, почти не стал ругаться и обвинять его во всех грехах. Он лишь спросил, где человек, но Санс не мог ответить, поэтому Флауи сделал это за него.

— Ты упустил его, брат, — сказал тогда Папирус, тяжело глядя сверху вниз. — Но я позволю тебе остаться.

Он ничего не спросил о цветах.

Санс ничего не сказал о них.

Усни

Папирус редко видит сны. Обычно сон его крепок и спокоен, и утром он просыпается, не помня, видел что-нибудь или нет. В какой-то степени он этому рад, поскольку вместе со снами зачастую приходят кошмары — он выучил это после того как Санс вернулся домой.

В эту ночь его снова будят чужие крики. Несколько минут Папирус лежит, глядя в темноту и прислушиваясь к стонам из соседней комнаты. Он никогда не знает, как нужно поступать в таких случаях: до всей этой чертовщины с человеком у брата не возникало подобных проблем. А если ему и снилось что-то плохое, то он никогда не плакал в подушку из-за этого, и не стонал так болезненно, словно ему вырывают душу. В конце концов, Санс никогда бы не осмелился потревожить его ради своей прихоти.

Но это было раньше. Папирус думает, что если бы всё было, как прежде, то он бы повернулся на другой бок и уснул, игнорируя посторонние звуки. Однако теперь Санс носит в себе и на себе зловещие золотые цветы, которые пахнут так невыносимо горько-сладко, и видит кошмары, где умирает человек. Теперь Папирус чувствует в себе что-то такое, что пульсирует и отзывается на боль брата всякий раз, как тот отводит глаза.

Он винит в этом человека и его проклятую душу, но ничего не изменишь.

Папирус заставляет себя встать.

В доме темно и тихо, если не считать звуков из комнаты Санса. Папирус доходит до неё, и даже протягивает руку, чтобы толкнуть, но останавливается на полпути. Изнутри доносятся тяжёлые вздохи и всхлипы: из-за цветов Сансу трудно дышать, и порой он почти задыхается. Папирус видел однажды, как брат наклоняет голову, чтобы цветы перестали перекрывать горло; Флауи научил его этому.

Он стоит перед проклятой дверью и всё не решается её открыть.

Это глупо, Папирус знает, что это глупо — если Санс вдруг посмотрит в сторону двери, то увидит тень его ног на полу. Он догадается, и утром будет ужасно неловко смотреть ему в глаза. Но это только если Санс проснулся. Папирус не знает, смог ли брат очнуться от кошмара — порой он кричит во сне, и не может выкарабкаться до тех пор, пока кто-то — обычно это Флауи — не разбудит его. Но вряд ли он стал бы так стонать, если бы до сих пор не спал.