Я - твое поражение (СИ) - Страница 120

Итак. Мы быстро двигались по правому берегу, когда запыхавшийся посол, жадно испив предложенного вина, принёс тревожное послание. В нём говорилось о неком неустроении, возникшем в последние время, ты между суховатых официальных строк, как бы молил скорее вернуться к тебе. Что-то неуловимо странное было в тех корявых письменах. Ранее ты писал широким размашистым подчерком, любил всякие росчерки и закорючки, теперь же письмо показалось мне убогой запиской умирающего человека. Убрав послание, я принялся расспрашивать прискакавшего македонца и уже от него узнал о страшном восстании, потрясшем царскую армию, когда тебе самому пришлось выявлять изменников и казнить их. Казалось бы, обычное дело, но не совсем. Все они были нашими соотечественниками, верно пришедшими от родной страны до края света, те на кого ты опирался и кому доверял, вдруг отвернувшись от своего царя, решились на неслыханное. Они взбунтовали армию, требовали тебя, рвали одежды на царских плечах, принуждая следовать их воле.

В пять дней мы преодолели почти бегом путь до Паталы, путь, на который потребовалась бы целая декада. Беспокоясь, я гнал людей беспощадно, останавливаясь на привал только в полуденные часы. Сходя с ума от дурного предчувствия, бросив обоз на разграбление малов, местных племён, на шестой увидел мачты причаленных к берегу судов Неарха. Измотанные дорогой, мои воины повалились с ног, как только мы достигли родного лагеря, я же, не переодеваясь, как был, в дорожном плаще и пыльных сандалиях, бросился к царскому шатру. И готов был вступить в бой с любым, кто преградит мне путь. Телохранители издали распознав хилиарха, напротив расступились, давая пройти так, словно уже давно ждали меня, чуть ли не впихнули в палатку.

Ты сидел, скорчившись на полу, небритый, с лицом, измазанным грязью, сидел, монотонно раскачиваясь из стороны в строну, безумный взгляд скользил, не останавливаясь ни на чём, непроизвольное мычание срывалось с ссохшихся губ:

— Филэ, филэ, филэ!

— Александр, я здесь!

Ты ничего не замечал и на мой голос не среагировал, как заунывную мантру, твердил только одно слово. Я крикнул стражу, велел принести воды и вина, смочив тряпку в ароматной смеси, принялся оттирать грязь.

— Все кончилось, Александр, теперь ты в безопасности. Я рядом, а значит никто не сможет тебе навредить. Ну-ка выпей воды с лимоном и прижмись ко мне. Вот так, очень хорошо. Ощути своего филэ рядом и успокойся.

Всхлипнув, ты вдруг порывисто притиснул меня, вцепился всеми пальцами в плечи, зажмурился, как ребёнок.

— Меня хотели убить, мои же телохранители, почему? Почему мои воины подняли бунт? Разве я не прославил вас в веках, разве благодаря мне каждый из вас не стал богатым господином, разве самые красивые женщины Персии и Индии добровольно не услаждали их чресла? Что ещё надо этим людям? Скажи, филэ, почему меня ненавидят?

— Тебя любят, мой царь, не суди о всех по нескольким бунтовщикам, на кол их и дело с концом.

— Нет, филэ, ты не знаешь. Они все, все орали на меня, они бы зарезали меня, не порази я их первый. Они и сейчас притихли только на время, знаю, знаю их лживые подлые натуры! Все предатели и только ты, мой филэ, верен по-прежнему, ты любишь меня не за богатства или славу, ты единственный бескорыстный человек рядом со мной.

Измена ближайшего окружения здорово дала тебе по мозгам. Ты находился на грани сумасшествия и вывести тебя из испуганного психоза оказалось непросто. Первым делом я распорядился перевезти царя из палатки, где всё напоминало о пережитом, во дворец одного из союзных правителей. В прохладе журчащих фонтанов, убаюканный ароматами трав, ты ненадолго забылся в окружении наложницы и неизменного Багоя, следовавшего по пятам, как тень. А в лагере начались казни. Я был неизменно суров и, если вина оказывалась доказанной, не жалел никого: от простого солдата до предводителя илы или лоха, без жалости распинал на близ растущих баобабах или как-там у них назывались деревья. В то же время понимая, что даже самые жестокие меры не остановят протеста усталых людей, и если я хочу ещё что-то из них выжать, то придётся идти на компромисс.

С виду согласие. На самом деле…

— Александр, мы зашли так далеко, как ещё никто до нас, думаю, пришло время остановиться и оглянуться. Ты велик и до конца времён о тебе будут слагаться легенды, часть из них я даже придумаю сам, и наше временное возвращение в Вавилон мы доставим как ещё одну победу. А кроме того, накажем всякого инакомыслящего не царской рукой, а собственной слабостью и позором.

— Предлагаешь отступить, после всего, что мы приобрели? Бросить и бежать?

— Не бежать, а возвратиться со славой! Давай вернёмся в Вавилон легендарной дорогой царицы Семирамиды, путём, по которому некогда Кир провёл свою армию и потерял её. Мы покажем всем, что эти знаменитые личности — ничто перед мощью македонского царя и повелителя Азии, мы строем пройдём через пустыню и выйдем к оазису с честью.

Понимал ли ты мой замысел, доходила ли до тебя истинная подоплёка задумки — ведь немногие дойдут до живительных источников, и в первую очередь погибнет глупая, склонная к бунтам молодёжь, затем — старые воины, уставшие от битв, больные и увеченные, все, кто может иметь претензии к тебе умрут сами, и никто не обвинит нас в сведении счетов.

Понимал, даже скорее, чем я, произнёс последние слова, согласился.

— Гефестион, посмотри на нас. Мы, как и раньше, сговариваемся на пару, точно мальчишки, задумавшие нашкодить. Впрочем, ты прав, и я поддержу это решение, но только пообещай — ты будешь рядом. И прошу, зная, как ты недолюбливаешь Кратера, всё же, прошу, отправь его в Караманию, дай припасы, верблюдов и слонов, пусть все верные нам люди, кои не в силах пересечь пустыню, будут сохранены. Мы же, в окружении изменников, свершим невиданное! Ты и я!

— О царской семье будут распоряжения?

— Семья — это ты, и никто более. Я могу иметь сотню жён, любовниц и евнухов, любого, кого пожелает тело, но душа моя едина и она целиком твоя.

После таких слов ничего не оставалось делать, как, легко закинув длинное бедро тебе на поясницу, соединить наши торсы и, обняв мощные плечи, долго целоваться. Говорят, умирающий человек перед самой кончиной чувствует некое облегчение, я думаю этот последний всплеск нежности между нами и был своеобразным признаком агонии. Понежившись на гладких покрывалах из чужеземного хлопка несколько дней, восстановив силы, мы вышли к армии, ты держал речь. Говорил хорошо, с пафосом. У тебя есть талант воодушевлять людей, которым ты неизменно пользуешься на протяжении жизни и который не менее, чем стратегический ум и безудержная отвага, принесли Македонии великую славу. Опытный оратор, ты обставил речь так, что в конце суровые воины плакали и нестройными выкриками клялись тебе в верности, все, как один, готовы были броситься в пустыню сразу после окончания собрания.

— Ну как? — сойдя с деревянного возвышения, тотчас сменив тон на проникновенно домашний, бросил в мою сторону.

— Великолепен.

— Я старался, теперь постарайся и ты.

— Всё готово, выступаем ближе к вечеру. Я распорядился об особом обеспечении гарема: они пойдут более длинной дорогой, зато по долине. Пердикка будет охранять Роксану. Кстати, она не беременна?

— Скорее Инд высохнет, чем её лоно прорастит царское семя, бесполезная девка! Дрянь! Выйдем к Персии — женюсь снова, но на этот раз не буду так безрассуден. Возьму сразу несколько баб, и какая первая залетит, та и станет царицей.

— Разумно.

— Кстати, тебе тоже неплохо бы жениться, поверь, та немая — не пара царедворцу такого ранга.

Перебрасываясь короткими фразами, мы прошли вдоль палаток и у одной из них я заметил Багоя. Евнух увязывал пёстрые тряпки в седельные узлы, навьючивая пожитки на лошадь.

— Оставь грязную работу слугам, пусть они перенесут вещи в гаремную воловью повозку!

Минуло время твоего безмерного восхищения изящным персом, и потому я мог беспрепятственно грубить ему, не опасаясь царского гнева. Как от удара плети, евнух крупно вздрогнул и поднял на меня синие крупные глаза, тяжело вздохнул.