Я - твое поражение (СИ) - Страница 118

Наконец было сказано, что ты так давно носил в душе, наконец прорвался гнойный нарыв наших непонятных отношений и излился грязной, вонючей кровью. И дело было не в перстне и не в ложных показаниях Аминты, будь иные мотивы самые вздорные, ты бы, не колеблясь, использовал и их. Я просто стал «следующим». Вернувшись к себе и не сомневаясь в печальном конце, попросил только несколько горшков холодной воды, кто знает, будет ли ещё у меня возможность вымыться. Один, без помощи слуг, разоблачился. Поливая на голову из глиняной плошки, думал о будущем. Если смерть не за горами, то последние силы надо направить на то, чтобы встретить конец достойно. Какая она будет? Распятие? Вряд ли, скорее всего, забросают дротиками, как Филоту, боюсь, я не смогу сохранить его спокойствие и всё же, стоит постараться. Попросил стражников дать пергамент, хотел написать завещание, подумал и не стал, зачем? Чем я могу распоряжаться, если имущество отойдёт в казну. За занавесью послышались глухие всхлипы. Отодвинув полотняную преграду, нашёл там Гестию, зажимая рот рукой, она беззвучно рыдала, раздирая на себе одежды.

— Перестань, ещё будет время.

— Оставь её, она плачет по Феликсу, — услышал в ответ и только сейчас заметил Селевка, стоящего в глубине палатки. — Я пришёл сказать о его смерти.

— Врёшь! Он не может…

Демоны хохотали и тыкали в меня пальцами, жидкий огонь стекал по их узловатым крючкообразным пальцам.

— А-а-а-а-а-а-а-а!

Схватив, чудовища вонзили в бока острые, как пики ногти, мгновенная боль затмила сознание, перехватила дыхание. Кажется, я упал на колени, отчаянно воя по верному другу. Плохо помню, очень плохо. На утро у меня оказалась разбита голова, исполосована кожа на лице глубокими царапинами. Кто это сделал, не знаю, наверное, всё те же демоны. Теперь они находились со мной неразлучно, ухмылялись из-за каждого угла, я даже стал узнавать их по мордам. Допросы пришлось отложить, сначала на три дня, потом ещё на два, по истечению этого срока, я, неожиданно для всех, женился на Гестии. Как это произошло? Очнувшись и обнаружив себя лежащим на полу возле остывшего очага, встал, грязный, весь в пепле, взял девушку и подвёл к алтарю. Без богов.

— Я Гефестион, сын Аминтора, беру тебя, Гестия, в законные жены. Прости, это единственное, что я могу для тебя сделать.

Она не отказала и не вырвала руки из моей, смиренно приняла нищенский дар, потом расчесала мне волосы и вплела в них сухую веточку мирта, свято сохраняемую со времён оставления Македонии. Феликс был бы счастлив. Желая умилостивить его дух, я даже возвёл Гестию на ложе, хотя и ничего не смог, как супруг, скорее, не пытался. В той ночи не было нежности, а тем более любви, я лежал на спине и смотрел в тлеющий фитилёк масляной лампы, порыв холодного ветра взметнул полог, и он погас.

Утром допросы возобновились.

Меня специально провели мимо места, где были насажены на колья головы Тамаза и Феликса, с десяток голов моих доверенных лиц, я тщетно искал останки Аминты, но его не было. Обрадовало меня это обстоятельство или нет, трудно сказать, я находился в невидимом коконе собственного горя.

— Согласно решению богов и с разрешения великого царя, Гефестион отныне передаёт свои полномочия Гарпалу, такие, как учёт и хранение царской казны. Поставки на армию, ведение государственных дел внутри страны — Птолемею сыну Лага, внешние сношения и связь с союзными народами — Оксиарту, записи и архив — Эвмену, доверенная часть войска отходит Марсию.

Топор опытного дровосека рубил корни могучего дуба, превращая его, некогда незыблемого титана, в щепу. Одно за другим меня лишали всего, чем жил, от чего питался, меньше чем за час я из верховного царедворца превратился в ничто. Ты ждал, гадал в душе, когда я сломаюсь? Надеялся, если не смерть друзей, то уж низведение на самое дно жизни ослабят мою волю. Глупец! На меня смотрел мёртвыми глазами Феликс, и я не смел сплоховать перед ним.

— Благодарю за оказанную милость, мой царь. — Голос не дрогнул, склонив голову, чтобы никто не видел моих глаз, принял полную отставку от всех дел, и только прерывистое дыхание выдавало скрываемое волнение.

— Ты ещё можешь воззвать к Александру! Гефестион, умоляй о пощаде, пока не произнесён окончательный приговор.

Много слов вертелось на кончике языка, язвительных обидных, македонец не упустит возможность позлословить, только дай повод, меня же заперло так, словно кусок сырого мяса встал в горле и, махнув рукой на возможность высказаться, я ответил молчанием на призыв. Оглашение царской воли ни у кого не вызвало сомнений, но ты медлил, так и не поставив окончательно точку в моей судьбе, распустил суд.

Дома, немного пожевав предложенное блюдо, не ощутив ни вкуса ни сытости, грустно обласкал Гестию, сняв с шеи ключ от медного сундука, отдал ей.

— Как только стемнеет, выкопай и сожги его содержимое. Всё до единого.

Ночь, которая должна была стать последней, вскоре опустилась на измотанный пытками подозрениями лагерь, даже собаки и те притихли, не орали ослы, не слышался лязг оружия, не скрипел точильный камень. Казалось, все люди погрузились в тяжёлое забытые, замерли в тревожном полусне, и именно тогда, у входа раздался шорох: кто-то, пока невидимый, пробирался ко мне. Убийца? Спаситель? Готовый принять обоих, я приподнялся на ложе, вглядываясь в темноту.

— Александр?

И ты обхватил меня, горячими сильными руками, притиснул к себе, покрывая лицо поцелуями.

— Зачем? — хотелось кричать мне. — Зачем ты так жесток? Если это моя последняя ночь, зачем ты проводишь её со мной?

Слабость, несвойственная воину, сделала меня податливым, до сих пор теряюсь в догадках, почему тогда я не ударил тебя, не оттолкнул, напротив, раскрыв губы, встретил жадный ищущий рот.

Я не люблю тебя!

«Лгун!» — закричали мои демоны, рождая в теле огонь. Подчиняясь им, я припал к родной груди, сплёл пальцы на затылке, не позволяя отстраниться, пил дыхание, искал взгляд, я растворялся в тебе, умирая от желания.

— Гефестион! Мой филэ.

Раздалось подзабытое прозвище, в вихре кружащихся иллюзий, потерянный, ошеломлённый встречей, неспособный соображать, я потянулся навстречу.

— Мой Александр.

И слёзы! Как же давно я не плакал! Я забыл, как плачут люди, когда их душа разрывается от горя, или наоборот счастья. Навзрыд, задыхаясь, давясь от чувств, сжавших, как удавка, горло. Сжимая поредевшие грубые волосы на затылке, боялся только одного — разрыва наших губ. Мы никогда так не целовались: с горьким отчаяньем, со стуком зубов, со сплетением языков. Вскоре я заметил, что твоё лицо мокро, и это отнюдь не мои слезы. Ты так же молча рыдал, ничуть не меньше моего?! Неужели? Ты оказался так потрясён простыми прикосновениями?

— Люблю! Люблю только тебя! Всегда любил! И в вечности буду!

Я слышал безумное бормотание, и оно, как раскаты грома, сотрясало моё безвольное тело.

— Александр, прости! Я не хотел! Я запутался!

— Знаю, милый, все знаю…

Наши тела, движимые божественным притяжением, не могли долее оставаться неподвижными. Я первый опрокинулся на спину, увлекая за собой, дозволяя тебе ласкать себя. И ты рухнул с высоты своего величия, как орёл Зевса, что вырывал у Прометея печень, упал, зарываясь в раскиданные по подушкам мои рыжеватые пряди. Рыча, целовал кончики волос, покусывал уши, ты не оставил ни одного местечка за ними без поцелуя. Деймос! Только его я могу винить в том, что произошло между нами. Руки, сплетённые в вечном пожатии, пальцы с пальцами, в нерушимый замок, бёдра, трепещущие от предвкушения будущих ласк.

Эта ночь стала самым прекрасным воспоминанием за столь короткую жизнь, никто не может отнять у меня её сладость — ни люди, ни боги.

Блаженствуя, я отвечал так же пылко, возвращал ласки, вспоминал юность, нашу первую любовь — чистую и честную, в которой не было места недоверию, ревности, когда чувство двух юношей не было замутнено взаимными подозрениями. С губ невольно сорвалось: