Я - твое поражение (СИ) - Страница 116

— Мы вынуждены показать им живого царя!

— Гефестион! Как такое возможно? Александр даже глаз не открывает! Может, действительно, тебе следует подумать…

— Молчи! Иди и собери всех, кто ещё остался нам верен, пусть придут к палатке и ждут.

Пердикка, быстро поклонившись, выскочил, скрываясь за пологом. Я склонялся над ложем.

— Александр, время пришло, ты должен встать!

Предсказуемо мне никто не ответил, уронив голову на роскошные подушки, ты лежал как мёртвый. Беспомощный и такой жалкий.

— Александр, нам грозит смерть, мне грозит смерть, если ты не соберёшься и не остановишь бунтовщиков…

Ресницы дрогнули, больной раскрыл мутные от страданий глаза, губы шевельнулись, силясь произнести что-то.

— Дай меч.

Нечеловеческим усилием ты приподнялся на локтях, белый хитон тотчас окрасился вплеснувшейся от раны кровью. Сжав зубы, попытался встать, я подхватил тебя сзади, помогая.

— Посади на Буцефала.

— Он ждёт у входа.

Ровно пятнадцать шагов, шагов, растянувшийся в вечность, прошли мы до входа, единые, как мифический Филалександр. И только у лоснившегося бока твоего коня ненадолго разделились, и я первым вскочил на спину жеребца. Имея вздорный характер, твой четвероногий друг не был глупцом. А потому, скосив фиолетовый глаз на хозяина, едва передвигавшегося, повисшего на плечах двух телохранителей, вздохнул и, подогнув колени, помог влезть второму всаднику. Шаги отняли последние силы, и потому ты навалился на меня всем телом, голова запрокинулась. Руки бессильно опустились. Держа царя, я поднял твою руку с зажатым в ней мечом, поднял высоко над головой, показывая всем — власть не утрачена, она существует и горе всякому, кто предположит другое. В окружении верных людей, готовых в любое мгновение отразить нападение, мы медленно ехали по притихшиму лагерю, глашатай, срывая голос, орал, призывая всех оказывать тебе божественные почести, и шум, бывший до этого многоголосным, постепенно стихал. Они опускались на колени, готовые совсем недавно, ворвавшись, пронзить меня копьями, кланялись до земли, многие плакали, не сдерживая эмоций, другие показывали пальцами, третьи хлопали в ладоши. Пердикка, доведя маленькую процессию до конца лагеря, спросил повернуть ли назад, я ответил:

— Нет!

Приказал подавать носилки. Скрыл, что последние стадии ты был без сознания и готов вот-вот свалиться с лошади.

Усмирение войска тяжело далось, не понимая всей рискованности поступка, я уложил тебя, стремясь устроить поудобнее и осмотрел открывшуюся рану. Смазал лекарством. Принялся, как обычно, преданно ухаживать, думал: «Вот выздоровеет Александр, и мы уладим недопонимания».

Наивный!

Всё же оказалось совсем иначе. Проснувшись однажды от резкого толчка ногой в лицо, я подскочил, желая знать, кто мог на такое решиться, и оказался в крепких руках стражников.

— Арестовать, судить, казнить. — Произнёс ты твёрдо и отвернулся от меня.

========== 28. Пердикка ==========

Случилось то, что даже в самых страшных предположениях и представить не мог. Меня, командующего армией, первое лицо государства, поверенного всех царских тайн, заломив локти за спину, силком протащили по главной дороге на глазах всех солдат. Не желая окончательно унижать опального филэ, ты приказал отвести в родную палатку, где я стал свидетелем разорения собственного архива: замки на крепких дубовых сундуках ломали, не удосужившись спросить ключи, аккуратные пачки документов небрежно выбрасывались на пол, прямо под ноги пыхтящих от усердия грамотеев Эвмена. Подлая собака! Он первый протянул руку к моей шее, желая уличить в воровстве. Сотни, тысячи служебных папирусов жадно прочитывались его людьми, сличались цифры и подписи; я же сидел на стульчике, милостиво выделенном стражей, прямой и бесстрастный, ни разу не взглянувший на кривляющихся врагов, был выше их попыток опорочить себя.

Шесть часов. Шесть долгих часов длился обыск. Мне бросали в глаза обвинения, не имевшие под собой реальной почвы, мне грозили, ещё никогда моё имя не было настолько исковеркано и опорочено, но я выдержал. Шесть долгих часов, которые должны были сломить, напротив, дали передышку и возможность подумать. Несомненно, твоё подозрение возникло не спонтанно, оно каплей по капле наполняло чашу недоверия между нами, и когда та стала невыносимо тяжёлой — опрокинулась, как в водяных часах, сработанных нашим механиком — Мелеаргом. Моя ошибка состояла в том, что я, будучи хилиархом, ослабил былую хватку, перестал следить за тобой, допустил в сердце других людей, и они не преминули нашептать лживые обвинения. Что ж, теперь поздно сожалеть о собственной небрежности, надо вкушать горькие плоды.

Подошёл Лисимах, один из самые доверенных телохранителей, поклонился.

— Сиятельный Аминотид, все ли сундуки были открыты в вашем присутствии?

— Все, — коротко соврал я, не упоминая о самом важных, зарытых в месте неподалёку от лагеря.

— Эвмен хотел бы получить объяснения по поводу некоторых записей.

— Он уполномочен царём допрашивать меня? Если да, то покажи приказ!

Лисимах стушевался, нервно оглянулся, видимо, спрашивая стоящих сзади, что делать дальше.

— Приказа нет, но будет вскорости получен. — Буркнул недовольный толстяк грамотей.

— Вот тогда и поговорим, — желая показать врагам полную невозмутимость, я зевнул и спросил об ужине, ведь обед уже пропустил.

И всё-таки странно, что двигало тобой, о чём ты думал, едва отошедший от ранения и ещё очень слабый, когда отдал приказ схватить меня? Ты испугался, Александр? Я прав? Будь честен хотя бы с собой! Почувствовал угрозу? Почему переметнулся в лагерь моих противников? Где та любовь, о которой ты твердил постоянно? Ведь, когда любишь, не боишься, полностью отдаваясь одному человеку, а ты?

— Ты?.. Впрочем, всё равно! — решил я тогда.

Если царь желает моей смерти, пусть так и будет, в конце концов, у меня есть наследник, который отвезёт золото семье или самолично просадит его на пирах, лет эдак за двадцать. Тогда я ещё не подозревал о дальнейших событиях.

К огромному разочарованию Эвмена, его грамотеи не смогли нарыть чего-то стоящего. Придирчивые крючкотворы сличали даже подписи, ища у меня приписки. Допрашивали свидетелей, но более чем на ничтожную сумму, выразившуюся в арифметических ошибках, не обнаружили. Признав поражение, тот буркнул, что я слишком маститый вор и искусно спрятал махинации за официальными цифрами. Хочу сказать, что он был прав, теперь я могу признаться в столь неблаговидных поступках. Действительно, многие суммы были выписаны на подставных лиц, кое-где превышены нормы довольствия, хотя… разве это сейчас важно? Вечером арестовали Феликса, я предвидел дальнейшие события и умолял единственного друга бежать, он отказался. Сколько я тогда передумал, сколько раз раскаялся, что относился к нему, как к слуге. А в последнее время и вообще пренебрежительно, допуская оскорбления в его сторону. Феликс, мой добрый верный Феликс, только грустно потрепал по плечу и ушёл сопровождаемый стражей, и как я узнал на следующий день — ночные пытки были чудовищны, но он выдержал. Выдержала Гестия, ни одним жестом не упрекнув меня, продолжая ухаживать за разорённым домом, и пока я предавался отчаянию, ходила за водой, готовила еду, убирала, как могла, обломки мебели, черепки амфор… Потянулись страшные дни.

Будучи в неведении в отношении дорогих людей, сидя под строгим арестом, я мог только догадываться о задумках недругов, и когда повели на первый допрос, вздохнул с облегчением. Председательствовал Кратер, увидев его, я поначалу упал духом, решив, что разбирательство будет чисто номинальным и мне вскорости вынесут обвинительный приговор.

Я ошибся. Процесс, не знавший по размаху себе равных, охвативший более пяти десятков человек, только начинался. Были допрошены все слуги, рабы, колесничие и телохранители, многие, как и Феликс, прошли через пытки. Их показания тщательно записывались и подавались тебе в том виде, в котором ты хотел их видеть, вся армия, казалось, была потрясена разворачивающимся действом, каждый спрашивал себя — а может я причастен? Появилось много доносчиков, люди обвиняли друг друга, враги сводили счёты, друзья предавали вчерашних собутыльников, дело разрасталось до невиданных масштабов, а в центре был я — одинокий, потерявший всё человек. Благодарю хотя бы за то, что ты не опустился до унижений — не заключил меня в клетку, как Каллисфена, разрешив отдыхать после расспросов в собственной палатке. Лишённый золота и привычных предметов роскоши, я вернулся назад лет эдак на двадцать: вновь полусырое мясо, приготовленное Гестией на углях, серый солдатский хлеб, простой греческий хитон, полотняный. Не жалуюсь, в конце концов, ты знаешь, что я не слишком привязан к богатству. Неведение судьбы близких мне людей — вот что мучило, не давая роздыху. Палачи не торопились высказывать мне, какие признания дают несчастные, и потому, увидев Тамаза — грязного, в разорванных одеждах, избитого до синевы — я обрадовался. Я был счастлив тем, что он жив, и как оказалось — зря.