Я - твое поражение (СИ) - Страница 114

— Апсары, — подсказал наш проводник, — божественные любовницы. Они пляшут для великого Шивы, бога-отшельника.

Узнав из спутанной речи индийца истоки верований местных народов, я кое-как пересказал их тебе в собственной интерпретации — ты рассмеялся.

— Выходит, здешние мужчины все силы расходуют на молитвы и, дабы отвлечь их от ничего неделанья, женщинам приходится оголяться и часами танцевать нагишом? Кстати, я не заметил среди них обольстительных юношей и евнухов. У них не приняты подобные отношения?

— Они дикари, Александр, и понятие любви у них довольно странно. Взгляни, — и я показал ему на группу выточенных из камня фигур под самым куполом храма. — Вот тот человек соединяется с лошадью. А вот тот — ласкает одновременно женщину и обезьяну.

— Воистину нам их не понять, идём, Гефестион, ни к чему подобные вещи разглядывать.

Лопоча на своём языке, проводник забежал вперёд и стал низко кланяться, показывая рукой на один из проходов. Из всего набора звуков я понял только то, что там за дверью есть некая священная статуя и, будучи в храме, каждый должен отдать ей знак уважения.

— Шива! — повторял несколько раз индиец, очевидно, имя божества.

— Шива, — с ударением на последней гласной повторил я, приглашая поглазеть на невиданную доселе статую, ты лишь махнул рукой.

— Надоело, если интересно, сходи, только недолго.

Указав сопровождающим нас лицам разбивать лагерь прямо во дворике храма, найдя в одном их узлов ржаные лепёшки, принялся закусывать, не дожидаясь, когда накроют стол.

Он был великолепен: тридцати локтей иди даже более в высоту, Шива возвышался надо мной, множество рук сжимали странные предметы в виде барабанчика, жезлов, стрел и всякой иной чепухи, но даже не количество ладоней повергло меня в почтительный ужас — его поза. Бог стоял на одной ноге, подняв вторую, слегка согнув её в колене. Проводник пояснил, что это танцующий бог, и если он однажды оживёт и сделает хотя бы едва уловимое движение, то мир рухнет. О Мардук. Я был склонен верить ему, потому как ничего более страшного не видел в жизни, даже Кибела, казалось бы, самая таинственная богиня, и та не вызывала во мне столько эмоций. Волосы зашевелились на затылке, когда я приблизился к Шиве, по совету сняв с себя золотое ожерелье, повесил его на специальный крючок для подношений.

— Мне нужны ваши женщины.

— Господин…

— Когда скажу, будь готов мне их привести, ослушаешься — распну.

Желая и не желая, подбил тебя устроить пир для новых союзников, конечно, с танцами и обильным возлиянием. Не мелочился, пригласил всех, выскреб походные сундуки с казной до дна, но закатил роскошный приём, давая понять индусам, кто мы, и одновременно желая польстить тебе, как дитя увлёкшегося новой игрушкой — Индией, приготовил сюрприз. Чужестранные ткани, ярко расшитые шелка и россыпи драгоценных камней — всё это я нашёл в подношениях местных царьков. Перья диковинных птиц, всевозможных расцветок косметику и, конечно, золото — его вообще было невероятное количество. Даже самый мало-майски зажиточный торговец обвешивал себя и жену огромным количеством украшений, переплюнув в любви к побрякушкам даже персов. Багой, связь с которым я то прерывал, то снова сходился по делам службы, испортился окончательно, как и Аминте, ему вскружила голову страсть к роскоши. Последние годы ты не слишком жаловал его, оттого евнух заедал горе сластями, собрав вокруг себе подобных, пытался интриговать. Как политик, он оказался жалок. Взять хотя бы тот случай, когда один из военачальников отказался принести дары евнуху, мотивируя это собственной брезгливостью. Обида настолько захлестнула Багоя, что он утратил чувство меры и добился от тебя казни неугодного македонца, кстати, моего, если не друга, то хорошего приятеля. Я не стал поднимать скандал, напротив, медово улыбнулся и перерезал всю его свиту, всю до последнего мальчика, к которому Багой питал отцовские чувства. Я приказал содрать с него кожу и повесил её перед входом в палатку евнуха, набив предварительно золотыми статерами. С тех пор, Багой более не лез в чужие дела, ограничиваясь покоями для ближайшей прислуги.

Взял себе несколько индусов, отчасти для изучения туземных наречий, отчасти для лучшего понимания их обычаев, испросив, когда настанет время праздника, согласно их верованиям, узнал, что мы по счастливой случайности находимся на пороге одного из них — ночи весеннего полнолуния. Сообразив выгоду, выразил желание поучаствовать в обряде. Жрецы плохо знали тебя в лицо и потому, воздав мне царские почести, были испуганы не менее Багоя, увидевшего шкуру своего любимца с отрезанной головой и животом, набитым золотом. Ты же, в очередной раз проявив мудрость, рассмеялся:

— Ничего страшного, Гефестиону — служения, а мне — пир. Каждому своё.

После этих слов я должен был переплюнуть торжественность служения Шиве, если не в десять, то хотя бы в девять раз. Укутав Роксану в ярко-оранжевое сари, привесив к поясу тяжёлые золотые бляхи, обездвижил слишком ревнивую супругу, пояснив, что подобная сбруя поднимает её в глазах наших новых союзников, показав величие царицы цариц. Эта дура всегда была недалёкого ума и, услышав, что ей готовятся воздать почести, равные богине, нехотя согласилась. Багою уговоры не понадобились. Услышав о готовящемся пире, он тотчас испросил у меня разрешения развлекать гостей, подозревая, что под этим кроится нечто вроде заговора, я милостиво разрешил ему участвовать, ни одним жестом не намекнув на прошлые дела. Аминта пришёл в палатку накануне немного под хмельком, возбуждённый роскошью готовящегося действа. Найдя меня в лучших чужеземных одеждах, воскликнул:

— О! Тебя невозможно отличить от царя!

Я рассмеялся, довольный произведённым эффектом, обняв племянника, повёл показывать зал для церемонии.

— Неужели у тебя тоже есть трон?!

— Конечно, я же хилиарх, положение обязывает.

— И ты можешь править вместо великого царя?!

— Скажу по секрету, именно этим я и занимаюсь все последние годы.

Аминта задохнулся от восторга, его уже не так прельщало золото, его манила власть. Будучи одним из начальников личной стражи царя, он видел толпы просителей, их раболепие, готовность ползать на брюхе, а, возможно, его близость ко мне сыграла дурную роль.

— Клянусь Асклепием, ты был бы лучшем царём, чем Александр!

И все-таки жаль. Я не нашёл того, кто внушил ему эту крамольную мысль, тогда было не до поисков, слишком много врагов оказалось у меня, как показали последующие события, а в тот день я только зажал Аминте рот ладонью, приказывая никогда более не повторять изменнических слов.

— Ещё раз скажешь такое, и мне не спасти тебя от казни!

— Но это правда! Многие, особенно молодые воины, так считают, я только озвучил их мысли!

— Глупец! Ты не подумал, что это может быть ловушка наших врагов, благодари богов за то, что в зале только мы, и более никто не понял твоих речей.

Обиженно отвернувшись, Аминта, для вида, поинтересовался невероятным количеством туземных блюд, расставленных в центре зала, рассмотрел диковинные фрукты, о существовании которых мы не подозревали, поинтересовался, не ядовиты ли они.

— Я проверял несколько раз, рабы остались живы. Всё это вполне безопасно.

— И вино?

— Вино — в первую очередь, и здесь я не слишком доверяю, потому только вчера получил новую партию из Фессалоникии, на пиру Александр будет пить только родное вино.

Задумчивость омрачила лицо племянника. Почему тогда я не обратил внимания на странное поведение Аминты?

Не вспомнить тот пир невозможно. Пятьдесят индийских женщин услаждали наш взор, жрец не подвёл: апсары танцевали без отдыха. Удивляясь и восторгаясь странным движениям их тел, привыкшие к персидским удовольствиям, основательно подзабывшие родные пляски, мы с жадностью накинулись на новые ощущения. Сидя рядом с тобой и время от времени беря твою руку в свою ладонь, я контролировал количество съеденного. Врач, пришедший на смену Филиппу, умершему от укуса скорпиона, умолял тебя сохранять умеренность: всего неделю назад ты перенёс жесточайшую лихорадку, подцепленную в болоте на берегу Гидаспа. Обряжённый в алый халат, распахнутый на груди почти до пояса, тяжело опершись на широкий подлокотник, ты, казалось, заснул посреди моря удовольствия, лишь слабое движение пальцами напоминало мне о живом человеке. Неужели наступило пресыщение? Чувство, о котором предупреждал Аристотель, в одном из последних писем ко мне? Это затишье не к добру. Не зная, как вывести тебя из задумчивости, я приказал Багою исполнить самый красивый танец: всё-таки бывший любимец должен был хоть что-то всколыхнуть в твоей душе. С ходу придумал некий танцевальный конкурс и, даже для смеха, сам согласился в нём участвовать. Несложно вспомнить те ужимки, коими я пересыпал мрачную атмосферу зала: змеиную пластику евнуха, дробный стук барабана и писк местного струнного инструмента, увы, ничего весёлого в том веселье не было. Скорее отчаянная обречённость, которая всем надоела до оскомины на зубах, и потому, резким жестом ты прекратил наши жалкие попытки. Объявив Багоя победителем, при всех поцеловал и немного помял пониже спины. Не взглянув на меня, нацедил полный фиал вина, собираясь опрокинуть его целиком. Положив руку на потный локоть, я нежно улыбнулся.