Всемирная Выставка - Страница 39

Как ни странно, в те редкие вечера, когда отец бывал дома, вновь утверждалось некое подобие дисциплины. Большинство постановок он считал жуткой мурой. «Ты бы лучше книжку почитал», — ворчливо ронял он, хотя прекрасно знал, что книги я читаю непрестанно. Сам он слушал международных обозревателей — например, Кальтенборна, и я не мог взять в толк, зачем он это делает, если они его так раздражают. Когда говорившееся становилось совсем уж непереносимым, он в ярости выключал радио, но в следующий раз непременно снова включал и выискивал в эфире очередной международный обзор.

Единственной программой, устраивавшей всю семью, была «Спрашивайте — отвечаем» — радиовикторина, где вопросы задавали по-настоящему трудные, а знатоки, приглашенные отвечать на них, собирались действительно знающие. Главное удовольствие от слушания этого шоу было в том, что, когда слышишь вопрос, кажется, что никто, ну никто не может знать на него ответ, и тут же кто-нибудь из знатоков залпом выдавал все как по писаному, причем в его устах объяснение казалось совсем простым. Каждый из них обладал знаниями в своей области, на которую осведомленность остальных не распространялась, а собранных вместе их было трудновато сбить с толку. Тот, кому это удавалось, то есть если присланный им вопрос ставил-таки знатоков в тупик, удостаивался премии в виде многотомной «Британской энциклопедии». Слушать эту программу мы усаживались все вместе. Подчас, когда темой становилась музыка, политика или история, отец угадывал ответ быстрее знатоков.

Я очень любил, когда мы втроем что-нибудь делали вместе. Однако если отец с матерью перед этим ссорились, то наш совместный поход куда-нибудь или какое-нибудь совместное дело оказывалось всего лишь тем, что они называли перемирием. Хмурые и сердитые, они не разговаривали друг с другом, а я приставал то к одному, то к другой поочередно, пока не заставлю их собраться и выйти из дому, причем отец делал вид, что потворствует желанию матери, а мать — что уступает отцу. На самом же деле все затевал я. И в результате мы шли в кино. В жаркий вечер посидеть в кино, где воздух охлаждается, бывало просто необходимо. Мне даже все равно было, что там шел за фильм, потому что матери нравились любовные мелодрамы и мюзиклы, а отцу — то, что называется серьезным кино. На экране пели друг перед другом Жанетта Макдональд и Нельсон Эдди, а я просто сидел и тихо радовался прохладе, а также тому, что в темноте по обе стороны от меня сидели мои родители и — кто знает? — может, они на обратном пути начнут друг с другом разговаривать. Чаще всего так и получалось, но иногда даже такой совместный выход из дому оказывался бесполезным: во время сеанса мать радостно смеялась, это я сам слышал, но, выйдя на улицу, разговаривать с отцом по-прежнему не желала. Иногда отец во время фильма засыпал, иногда в нетерпении выходил ненадолго из зала. Когда ему хотелось выпить лимонаду или выкурить сигару, он умел выйти из кинотеатра, а потом вернуться, причем второй раз билет не покупал. Так испытывать судьбу я не стал бы даже пытаться.

Коммерция у него шла плохо, и, видимо, от этого он стал как-то тише и серьезнее. Уже не приносил домой так часто всякие диковины.

Моим единственным надежным другом в то лето была маленькая Мег, которую мать, как и меня мои родители, не вывезла за город. Я играл с нею в «классы», правда предварительно убедившись, что ни в сквере «Овал», где мы затевали наши игры, ни в обозримой близости от него знакомых мальчишек нет. Все-таки это была девчоночья игра, состоявшая в прыганье по расчерченным и пронумерованным клеткам, к тому же чересчур простая. Бросаешь плоский камешек или еще что-нибудь в очередную клетку и, если он из нее не выкатился, допрыгиваешь до него, поднимаешь, стоя при этом на одной ноге, потом, не наступая на черту, разворачиваешься, и все в порядке — поскакал обратно. Через некоторые клетки полагалось перепрыгнуть, если твой партнер заявил их «своими». Иногда правила усложнялись. Мег моя мать считала милым ребенком, так она ее и называла — «милый ребенок», потому что ее имя матери не нравилось.

— Что еще за имя такое! — возмущалась она.

— Это сокращенное от Маргарет, — объяснял я. — Но все ее зовут Мег.

— Ну разве это имя для девочки, это только судомойка какая-нибудь может быть Мег. О чем ее мать думает!

Мать Мег она не одобряла. Я не мог понять почему. Эта женщина всегда была со мной приветлива, она была миловидной, стройной, светлые, чуть рыжеватые волосы носила коротко подстриженными; особенно хороша была, когда улыбалась. Казалось, она все время прислушивается к звучащей в глубине ее существа приятной мелодии. Ее звали Норма. Я это знал потому, что Мег к ней так и обращалась, причем — хотя это и очень странно не называть свою мать мамой — Норма, похоже, не возражала. Она здорово умела делать холодное шоколадное питье: брала ложку-другую какао, добавляла молоко и сахар, потом, завернув в кухонное полотенце, крошила молотком кубики льда, пересыпала лед в некий прибор, именовавшийся «кастрюлька сиротки Энни» и представлявший собой чашку с выпуклой крышкой; она встряхивала эту «сиротку», пока содержимое не охладится равномерно, и наконец разливала, добавляя ледяную крошку. «Из меня вышла бы неплохая буфетчица», — усмехалась она. Вообще она много чего делала в том же духе.

Материально это была семья не очень-то обеспеченная. Жили они в многоквартирном доме без лифта, на шестом этаже — поди долезь! Лестница темная, в коридорах кафель маленькими шестиугольными плитками, как в ванной. Квартирка у них была маленькая, но очень светлая: окнами она выходила на парк «Клермонт» неподалеку от авеню Монро. В полуподвале их дома располагалась маленькая бакалейная лавка, витрина которой выходила верхней частью на улицу. Из этой лавки от проходящих людей видны были только ноги, как будто вся верхняя половина тела отрезана. Иногда мать посылала меня в эту лавку.

У Мег своей комнаты не было. Спальня у них была только одна, так что Мег либо спала в одной кровати с матерью, либо в гостиной на диване. Мебель в гостиной была поломанная, пружины из дивана лезли наружу, стеклянный абажур торшера (этакий как бы перевернутый, чтобы свет шел к потолку) когда-то лишился куска, словно откушенного каким-то стеклоедом. Да и чистоты, по понятиям моей матери, у них в доме не наблюдалось. Спальня была вся заставлена какими-то комодами, на которых сложенные стопками юбки и блузки соседствовали с парфюмерными склянками и бутылочками, в углах громоздились коробки, и повсюду валялся всевозможный сор и газеты. Квартира состояла всего из двух комнат и кухни. К потолку на кухне была приделана деревянная рама с натянутой на ней бельевой веревкой; потянув за прицепленный к стене шнур, ее можно было опускать, как штору, и развешивать там постирушку. В результате у них на кухне с потолка вечно свисало розовое исподнее. В ванной бегали тараканы, а за стойку душа была заткнута красная резиновая грелка с болтающейся клистирной трубкой. Там же стоял подносик для кошачьих нужд, хотя, по рассказу Мег, их кошка давно выпала из окна и погибла. Я так явственно помню их квартиру, потому что провел там много времени, особенно в дождливые дни. Мне даже интересно было, как это Мег и ее мать ухитряются при такой грязище в доме выходить оттуда всегда ухоженными и аккуратно одетыми. Летние босоножки Мег всегда сияли белизной. У нее всегда было множество наиновейших игрушек и игр. Конечно же, в основном они были типично девчоночьими: например, несколько кукол, включая маленькую Ширли Темпл с комплектом разных платьиц, чтобы ее переодевать. Платьица хранились в специальном чехле, точь-в-точь как те, которые путешественники берут с собой на океанский лайнер. В нем на маленьких вешалках висела форма Ширли Темпл-медсестры с красно-синей атласной шапочкой, ее костюм для верховой езды с высокими сапожками и курточками, а также летние платья, шорты и так далее. Мег обожала Ширли Темпл. Я-то ее терпеть не мог, но помалкивал. Ширли Темпл я видел всего в одном фильме, но сразу распознал в ней противную зазнайку. Вся такая сладенькая, чересчур красивенькая, типичная учительская любимица и задавака. Сама Мег была вовсе не такова, иначе я не водился бы с ней. Она была серьезной, задумчивой, очень спокойной и доверчивой. Мег никогда не злилась и никогда не бросала игру, даже если она явно грозила проигрышем. Однажды, когда мы играли в сквере, начался дождь. Мы пошли к ней домой, и я позвонил матери, чтобы сообщить, где я.