Всемирная Выставка - Страница 29

Но мать все куда-то шагает. Чем выше взвихряется вокруг ревущая преисподняя людских претензий, тем мать становится тверже: вот взяла то, это, что-то отложила, берет взамен другое, постепенно набирая все, за чем пришла. А тут и тихий уголок откуда ни возьмись отыщется — в какой-то нише, видимо, на верхнем этаже, где народу поменьше и обстановка спокойнее; тут мы становимся лагерем, устраиваем смотр приобретений. Излюбленным ее приемом было брать с полок по нескольку штук каждого предмета — несколько рубашек, или пиджаков, или штанов, или свитеров, — а затем все их на меня примерять, чтобы выяснилось, какие подходят лучше. Так что теперь мои мучения переходят в стадию Большой Примерки. «Ну-ка, примерь», — говорит мать, и мне на голову натягивается пуловер. «Нет, маловат, вот, на размер больше прикинь». Пуловер лезет обратно, взамен на меня наползает другой. В этом обряде моя роль сводилась к тому, чтобы по команде поднимать руки и опускать их да перетерпеть пару секунд страха, пока мать не высвободит мне голову, застрявшую в горловине очередного свитера, и не возвратит меня на свет божий. Иногда требовалось повернуться кругом, чтобы приложить мне что-то к спине, опять кругом — теперь надо прикинуть спереди, или, что отвратительнее всего, приходилось забираться в какую-то мерзкую кабинку, где за эфемерной занавесочкой, которую каждый может распахнуть, надо было снять штаны и примерить новые. Эта Большая Примерка выматывала, как ничто другое. Тебя словно превращали в парниковый овощ, который сморщивается и вянет на корню.

— Стой прямо, Эдгар, не могу ничего понять, когда ты так скрючился!

Однако к тому времени мытарства мои уже переваливали за грань, до которой я мог еще сопротивляться или проявлять неповиновение: у меня не было больше ни воли, ни желания, я был марионеткой, все нити у которой провисли.

Все же мы как-то со всем этим справлялись и отбирали нужное. Затем наступало время Стояния в Очереди, и глядь! — уже я и сам точь-в-точь как вся жалкая малышня — стою, цепляюсь за мать, во все глаза пялюсь на подобных мне по размеру страдальцев либо демонстративно не обращаю на них внимания, покуда очередь с убийственной медлительностью подползает к кассе. Правда, теперь я вновь обретаю здравие и целостность личности; радость матери по поводу наших покупок привносит в мою душу убежденность, что мы все-таки в этой толпе особые существа, с особой, кроме нас никому не ведомой, системой предпочтений.

— Этот свитерок, что мы тебе купили, — просто чудо, как раз по размеру, сперва будешь носить его с подвернутыми рукавами, потом вырастешь и еще поносишь. Брючки тебе тоже понравятся. Шерсть замечательная, это, видимо, просто ошибка, что они так дешево стоят, и ведь во всем магазине они были единственные такие. Здорово, что они как раз на тебя, правда? Я, пожалуй, присоберу тебе их немножко в поясе, а потом, когда понадобится, выпущу.

И так далее. Это надо же, в который раз она добилась своего: отыскала в этой барахолке, среди всяческого тряпья, среди бракованных и уцененных товаров как раз те несколько вещиц, которые стоило купить.

И вот мы выбираемся оттуда, заходим в какую-нибудь закусочную, я получаю поджаренный сандвич с сыром и апельсиновый напиток, мать берет чашку куриного бульона с лапшой; ко мне магически возвращается жизнелюбие, интерес к чудесам Нью-Йорка, от которых мне обычно перепадает в конце концов что-нибудь вроде новой книжки о похождениях межпланетного сыщика Флэша Гордона, купленной в газетном киоске. На Лексингтон-авеню мы садимся в метро; по названию строившей его компании нужная нам ветка называлась «Ай-ар-ти», на Манхэттене метро пролегало под землей, но в Бронксе, чуть южнее стадиона «Янки», выскакивало на поверхность и мчало нас дальше к северу по путям, проложенным высоко над Джером-авеню. В вагоне сиденья шли по всей длине вдоль стен, спинками к окнам, я сидел рядом с матерью, льнул к ней — моей мучительнице и заступнице; она же, погруженная в неисповедимые свои размышления, сидела, скрестив лодыжки и разложив сумки от Кляйна на коленях. Я, приподняв колени, читал о последних свирепых вылазках злобного восточного деспота Минга Безжалостного, правителя планеты Монго, и о решительных и жестких, но рыцарственных ответных действиях Флэша Гордона. Мне нравился Флэш, и мне нравилась Дэйл, его девушка. Они летали туда-сюда по всему космосу в ракетных кораблях, одежды почти не носили, однако не простужались никогда в жизни.

В то время я был, кажется, во втором классе. Все яснее я чувствовал, что мать что-то гнетет, а может, она сама стала выказывать это более явно. Уходя на работу, отец однажды утром вложил в ее ладонь две монетки по пятьдесят центов. Он ушел, а она села у кухонного стола.

— Вот на это, — сказала она, показывая на монетки, — я должна содержать семью, вести хозяйство, всех кормить.

Она была женщина сильная, но легко давала волю слезам. Я ее погладил. Стирая, она пользовалась ребристой доской, под углом поставленной в бельевую раковину. Вверх и вниз ходили в пене ее руки.

— Когда-то у меня была самая лучшая в мире служанка, — поведала мне мать. — Ты был совсем маленький. Она была с Ямайки, по имени Керри. Тебя просто обожала и, когда вывозила в новой колясочке гулять, если кто подходил слишком близко, гоняла всех почем зря. Керри оберегала тебя так, будто ты принц Уэльский.

Придя из школы домой, я теперь частенько улавливал запах сигаретного дыма, а это значило, что приходила Мэй, мамина подруга. Мэй работала бухгалтером, но не весь день, а только полдня, утром. Работы лучше найти не удавалось. Она жила неподалеку с престарелыми родителями и после обеда выбиралась из дома под тем предлогом, что якобы непременно нужно навестить подружку. Но вскоре она стала матери действительно необходима: она выслушивала мамины излияния, вставляя где вопрос, где едкое словечко от себя. Мэй сидела, склонившись вперед, нога на ногу, рука с сигаретой на отлете. Вся внимание и сочувствие. Мне нравился звук, который издавали ее чулки, когда она клала ногу на ногу. Она замечала, что я нахожу ее привлекательной, и иногда щипала меня за щеку — этак слегка, не больно, или поглаживала меня ладонью по спине. Однажды вечером она явилась в шелковой прозрачной блузке с кружевной бабочкой у воротничка. Под блузкой просвечивали не только руки и плечи, но также и бюстгальтер.

— Ты на что там уставился, шалунишка? — сказала она со смешком.

Я многое узнавал из разговоров матери с Мэй.

— У меня ровно три платья, и я только и делаю, что стираю их да глажу, — говорила мать. — И буду их стирать и гладить до тех пор. пока у меня вовсе ничего не останется. Годами вообще себе одежду не покупаю. А он в карты играет. Знает, что у нас каждый цент на счету, а играет в карты.

Мэй покачала головой. Мать сказала, что удивляется, как еще за квартиру платить удается. Кроме того, ее снедала ревность к свекрови и золовкам.

— Каждую свободную секунду он проводит с ними, — говорила мать. — А они то и дело просят, чтобы он для них что-то делал, как будто семьи у него нет. Им, видите ли, хочется все покупать по оптовым ценам. Ну скажи, нужно этой Френсис из Пелэм-Манора, которая живет в роскошном особняке и посылает сыновей учиться в Гарвард, — нужно ли ей покупать по оптовым ценам?

Помню, как я услышал от матери нечто, поразившее меня словно внезапный удар в грудь:

— Ну хорошо, магазин у него открыт до девяти, тут ничего не скажешь, но что он потом-то делает? Домой в час, а то и в два ночи является. Где он пропадает? Чем занимается?! Я тут одна-одинешенька, кручусь, из сил выбиваюсь… А как только у него выходной, тут же бежит к мамочке. — Последнюю фразу мать закончила уже стоя, а я был в коридоре как раз за дверью на кухню. Мать взад-вперед заходила по кухне. — Я хорошая жена, — продолжала мать. — Могу обходиться самым малым. Да и не дура ведь. Знаю, что происходит в мире. Играю на рояле. Фигуру сохранила. Не так уж я, по-моему, плоха…