Время перемен (сборник) - Страница 27

— Здесь имелось в виду «любите» в совершенно определенном смысле, — заявил он, понимающе усмехнувшись.

Я напрягся и невольно отпрянул от нее.

— Разве мы настолько опьянели в тот вечер? Что вы тогда услышали о ней?

— Ничего, — пожал плечами Швейц. — Об этом говорили ваши глаза, улыбка. Вам не нужны были слова.

— Может быть, лучше поговорим сейчас о чем-нибудь другом?

— Как будет угодно вашей милости.

— Это деликатная тема и… мучительная.

— Тогда извините, ваша милость. Просто хотелось получить подтверждение своим догадкам.

— Такая любовь как раз запрещена нам.

— Хоть и нельзя утверждать, что она никогда не возникает, не так ли? — спросил Швейц и, приблизив свой бокал, чокнулся со мной.

В то мгновение я твердо решил никогда больше с ним не встречаться. Он слишком глубоко заглянул внутрь меня и говорил о сокровенном чересчур свободно. Но дня через четыре, столкнувшись с ним на причале, я снова пригласил его на обед. Лоимель была недовольна и отказалась выйти к столу. Халум тоже не пришла, сославшись на то, что приглашена к друзьям. Когда же я стал настаивать, она сказала, что в присутствии Швейца чувствует себя как-то неловко. Правда, в Маннеране был Ноим, и он присоединился к нашей трапезе. Мы понемногу пили, разговор поначалу не клеился. Постепенно мы все же разговорились и рассказали Швейцу, как я бежал из Саллы, опасаясь своего брата, а Швейц описал нам, как он покидал Землю. Когда в тот вечер землянин ушел, Ноим сказал, причем не очень-то осуждающе:

— В этом человеке много сатанинского, Кинналл.

— Этот запрет на самовыражение, — сказал Швейц, когда мы в очередной раз оказались вместе, — можете ли вы объяснить его, ваша милость?

— Вы имеете в виду, что запрещено говорить слова «я» и «мне»?

— Не только, поскольку при этом вам отказано в образе мышления, сопутствующем употреблению таких слов, как «я» и «мне», — покачал он головой. — Меня интересует заповедь, которая заставляет вас замыкаться в себе, ограничивать круг доверительного общения побратимами и исповедниками. Обычай возводить вокруг себя стены оказал влияние даже на вашу грамматику.

— Вы имеете в виду Завет?

— Да, Завет, — кивнул он.

— Вы говорили, что знакомы с нашей историей?

— Довольно глубоко.

— Вам известно, что наши предки были людьми суровыми, привычными к холодному климату, не боялись трудностей, недоверчиво относились к роскоши и опасались праздности. Они прибыли на Борсен, чтобы избежать разлагающей скверны на своей родной планете.

— Разве это так? Они были просто беженцами, которые удирали от религиозных преследований.

— Беженцами от лени и потворству своим слабостям, — невесело сказал я. — И очутившись здесь, они установили такие нормы поведения, которые могли уберечь их внуков от морального разложения.

— Это и был Завет?

— Да, Завет! Обет, который они дали друг другу, обет, который каждый из нас дает своим соплеменникам в День Поименования. Мы клянемся никогда не взваливать свои неприятности на других, клянемся иметь сильную волю и быть твердыми духом, чтобы боги продолжали улыбаться, глядя на нас… И так далее, и так далее… Мы приучены ненавидеть демонов, которые прячутся за нашим «я».

— Демонов?

— Так мы это расцениваем. Демоны-искусители побуждают нас использовать других там, где мы должны полагаться только на свои собственные силы.

— Там, где нет любви к себе, там нет ни дружбы, ни участия к судьбе других!

— Возможно, что так…

— А поэтому не может быть и доверия.

— Мы определяем долю ответственности посредством соглашения, — сказал я. — При этом нет нужды знать, что делается в душах других, раз уж правит Закон. И на материке Велада никто не позволяет усомниться в господстве этого Закона.

— Вы говорите о ненависти к своему «я», — произнес Швейц. — Однако вы, скорее, возвеличиваете его.

— Каким же образом?

— Живя порознь, постоянно отдаляясь друг от друга. Каждое «я» находится как бы в замке. Гордые. Несгибаемые. Равнодушные. Чужие друг другу. Да ведь это настоящее царство своего «я», а не его подавление!

— Вы странно смотрите на жизнь, — постарался я усмехнуться. — Разве не смешно, что вы выворачиваете наизнанку наши обычаи, якобы не замечая этого?

Швейц немного помолчал, а потом задал вопрос:

— И так было всегда? С самых первых поселений на материке Велада?

— Да, — кивнул я. — За исключением недовольных, о которых вы слышали и которые уплыли на южный материк. Остальные живут по заповедям Завета. Наши обычаи со временем стали более суровыми: мы не имеем права теперь говорить о себе в первом лице единственного числа, поскольку это считается неприкрытым самообнажением, хотя в средние века это было вполне нормальным. С другой стороны, кое-что смягчилось. Когда-то нам запрещалось называть свои имена незнакомым людям. Мы заговаривали друг с другом, только если в этом была крайней необходимость. Сейчас мы стали более доверчивыми.

— Но не слишком, — захохотал Швейц.

— Да, не слишком! — согласился я.

— А разве это не мучает вас? Каждый человек наглухо закупорен в самом себе! И вам никогда не приходило в голову, что люди могут быть гораздо более счастливыми, ведя другой образ жизни?

— Мы придерживаемся Завета.

— С легкостью? Или это требует каких-то усилий?

— С легкостью, — ответил я без запинки. — Наши муки не так уж велики, если принять во внимание, что у нас есть названые братья и сестры, с которыми мы общаемся откровенно, не прибегая к безличности. То же можно сказать и о наших исповедниках.

— Зато вы не имеете права жаловаться другим, не можете снять бремя с опечаленной души, вам нельзя просить совета, запрещено открыто изъявлять свои желания и нужды, вы вынуждены говорить только об отвлеченных предметах, — Швейц пожал плечами. — Извините, ваша милость, но приходится признавать, что все это очень трудно. Всегда, всю жизнь хотеть любви и тепла, соучастия, откровенности и наткнуться на строгое запрещение всего, что хотелось бы ценить особенно высоко…

— Вы были бы намного счастливее, — попытался иронизировать я, — найдя здесь теплоту, любовь и человеческое общение?

Швейц снова пожал плечами:

— Это всегда нелегко найти.

— Нам не грозит одиночество, так как у нас есть названые родственники. Если есть Халум и Ноим, всегда готовые дать утешение, зачем нужны чужие люди?

— А если их нет рядом? Если приходится странствовать где-то далеко, ну скажем, в снегах Глина?

— Это приносит страдания. Зато и характер закаляется. Но это исключительное положение. Швейц, наша система, возможно, и принуждает нас к изоляции, зато она гарантирует нам любовь.

— Но не любовь мужа к жене, отца к ребенку.

— Наверное, нет…

— И даже любовь между побратимами ограничена. Вот вы сами признавались, что чувствуете влечение к своей названой сестре Халум, которое нельзя…

Этого я не мог позволить ему.

— Говорите о чем-нибудь другом, землянин! — обрезал я его. Щеки мои покраснели, меня бросило в жар.

Швейц поклонился и сдержанно улыбнулся:

— Извините, ваша милость. Разговор зашел слишком далеко, я потерял контроль над собой, но, поверьте, вовсе не хотел сделать вам больно.

— Очень хорошо.

— Тема стала слишком личной.

— Знаю, что вы не хотели зла, — кивнул я, чувствуя себя виноватым за эту вспышку. Он уколол меня в самое уязвимое место, и то, что я так отреагировал, подтверждало его правоту. Я налил еще вина. Некоторое время мы молча пили. Затем Швейц заговорил:

— Можно пригласить вас, ваша милость, принять участие в одном опыте, который может оказаться очень интересным и ценным для вас?

— Продолжайте, — нахмурился я, чувствуя себя неловко.

— Вам известно, — начал землянин, — что давно чувствую неудобства от своего одиночества во всей Вселенной и безуспешно пытаюсь найти свое место в ней? Для вас средством познать самого себя служит вера, но ваш собеседник не смог приобщиться к такой вере из-за его несчастливого пристрастия к полнейшему рационализму. Не удается достичь этого высшего ощущения сопричастности с помощью только слов, молитвы, обряда. Для вас это возможно, и приходится завидовать вам. Создается ощущение, что меня (о, извините) загнали в западню, изолировали, закупорили в черепе, обрекли на духовное одиночество — человек отдельно от всех, человек сам по себе. И такое состояние безбожия трудно назвать приносящим радость. Вы на Борсене можете вытерпеть такую изоляцию, на которую сами себя обрекли, поскольку находите утешение в своей религии. У вас есть исповедники и какое-то мистическое слияние с богами, которое вам дает ваша исповедь. Но у того, кто сейчас говорит с вами, нет подобной отдушины.