Военные приключения. Выпуск 7 - Страница 44

Он представил, как водители, все до единого, бросили взгляд на спидометр, отмечая километраж. Так им будет легче, в дороге всегда легче, когда знаешь расстояние.

«А может, всадник — в самом деле простая случайность? Может, зря взвинтил ребят?»

Нет, пусть будет так, пусть лучше перестраховка. На войне это полезнее. Это больше смеха и подтруниваний в случае ложной тревоги, но меньше потерь в случае боя. А в этом случае старший лейтенант готов был всю жизнь ошибаться и затем смеяться над собой. Когда перед началом вывода войск в газетах опубликовали количество погибших в Афганистане, он, как профессиональный военный, разложил все по дням и определил, что в среднем в день погибало четыре человека. Много это или мало? Конечно, в Союзе только в автокатастрофах гибнет в десятки раз больше людей, но включать в эту четверку кого–то своих — Карина, Петю Угрюмова, Семена, — он даже боялся думать об этом. Это невозможно было представить. И слава богу, а вернее — тем, кто учил его водить «ниточку»: ни одной похоронки не написал Верховодов за свой срок службы. Раненые были, было, что горели его ребята в машинах, но это — уже другие цифры, все–таки менее страшные. Так что пока обходилось. Пока…

Старший лейтенант споткнулся на этом слове, чертыхнулся. Достал фляжку майора, отпил. Из бардачка вытащил обломок галеты, зажевал.

— А тебе нельзя.

— В смысле — не положено, — хитро глянул Семен. — Вам вообще–то тоже, — добавил тихо и отодвинулся от Верховодова. Он умел поддержать шутку, знал в ней толк, второй номер их «ниточки». Но и не давал класть себе пальца в рот.

— Ты прав мне тоже нельзя, — охотно согласился старший лейтенант. Оправдываясь, пояснил: — Майор из десантуры на Саланге подарил. Наверное, к выводу берег. Ну, так куда мы ее денем? — Костя покрутил фляжку.

— Только не за окно, — поднял руку Семен, — Можно за спинку сиденья, а раз ее берегли на вывод, то по возвращению в Союз и достанем.

— Но тебе и в Союзе будет нельзя, — предупредил, засовывая спирт за сиденье, Верховодов. — Пока под солдатским ремнем.

— Да тут лишь бы вернуться, товарищ старший лейтенант, — вдруг с грустью перебил водитель. — Еще этот завиток перед Кабулом…

Верховодов не нашелся что ответить. Собственно, можно было не отвечать, солдат ничего не спрашивал, он только размышлял, но Костя чувствовал, как ждет его реакции водитель. К тому же это было впервые — чтобы его подчиненный признавался в своих сомнениях, неуверенности. Как могло получиться, что они взяли верх над самообладанием? Неужели у всех в колонне такое угнетенное состояние? Конечно, каждого можно понять, но надо же помнить и другое: только кулак, только воля, только пружина — иных понятий для Афгана нет. «Расслабуха» здесь не проходит. Тем более в этом, дай бог, последнем, рейсе.

Он снял с панели «звездочку», поднес к самым губам, включил рацию:

— Мужики! Говорю я! Дорога опасна, но ее нал все рал по теперь проходить до конца. Но мы должны вернуться, братцы. Сделать все и вернуться. Никому ничего не обещаю, потому что все зависят от нас самих. Прошу вас собраться и забыть, это мы возвращались в Союз. Мы опять на войне.

Верховодов опустил передатчик на колени. Кабину вновь наполнил треск эфира, но тут же прервался.

— Спасибо, командир, — раздался чей–то голос Верховодов попытался определить, кто это сказал, но водители в связь почти никогда не выходили, и он не знал, как звучат голоса подчиненных в эфире.

— Спасибо.

— Спасибо, — тут же последовало еще несколько включений.

Верховодов не понял, кто вздохнул с большом облегчением: он или Семен. Кому — ему самому важнее было услышать эти слова благодарности за поддержку или водителю узнать, что он был не одинок в своих сомнениях? Хотя что там делить, важен не торг, а результат. И надо опять вернуться к реальности. До кишлака осталось три километра, это одинаково много и мало, потому что считать можно только пройденный путь. Но уже теплится надежда на удачный исход, с каждым оставленным за бортом валуном она все сильнее и сильнее. Как же хочется надеяться и верить! Надежда — истинный друг, в ней не нуждаются в минуты радости, она появляется лишь в тот момент, когда человеку трудно.

Два с половиной километра…

Нам сказали: «На дорогах мины».

Нам сказали: «Вас засада ждет».

Но опять ревут бронемашины,

И колонна движется вперед, —

вдруг неожиданно вапел Семен. И так же неожиданно замолчал.

Два двести…

Дорога стала заметно круче, и Костя прикинул: как бы с такими темпами не добраться до снега. А Юля снег не любит. И морозы тоже.

— Я бы зимы мороженым заменяла, — улыбалась она. Из–за мороженого они и поссорились в последнюю встречу. Из–за двух пачек «Пломбира» по 48 копеек. Хотя как поссорились…

— Можно тебя увидеть? — Он сделал огромный крюк на полстраны, чтобы залететь к ней в Москву.

Она не удивилась его звонку, она вообще редко чему удивлялась.

— У меня встреча с подругой на «Речном вокзале». Если хочешь, приезжай. Последний вагон из центра.

Юля была уже на месте, когда он примчался из аэропорта на такси.

— Здравствуй, — протянул цветы.

— Привет. Спасибо.

И все. Как будто они расстались только вчера, как будто он не улетал на год в Афган. В глубине души шевельнулась обида, но что значит она по сравнению с тем, что он видит Юлю!

— Ну и как там? Стреляют?

Нет, не забыла. Помнит, помнит…

— Иногда постреливают.

— Что–то подруги нет. Подожди, пожалуйста, я выйду позвоню.

Она оставила свою сумку и неторопливо пошла к эскалатору. «Хоть бы не приехала, хоть бы не приехала», — умолял он. Тогда они смогут побыть с Юлей вдвоем.

— Не приедет. — Юля вернулась быстро, и только потому, что стала конаться в сумке, не заметила его счастливой улыбки. — У нее гости, пригласила к себе. Но мороженое уже не довезти.

Вот тогда она и вытащила из сумки две пачки «Пломбира» — уже мягких, подтаявших. Он протянул «Красную Звезду» — специально берег и вез, там было о нем написано несколько строк. Юля завернула мороженое в газету, оглянулась. Урны не было, и он протянул руку: давай вынесу.

И в этот момент подошел поезд. Юля быстренько сунула ему сверток, запрыгнула в вагон. Уже через захлопнувшиеся двери помахала ему пальчиками, а он, ошарашенный, ничего не понявший, остался стоять на перроне. И ушел ее поезд, и во второй люди сели, а он все стоял, не веря в происшедшее. Окончательно растаявшее мороженое выскользнуло из свертка, мягко упало на пол, забрызгав туфли и брюки. Стоявшие рядом пассажиры неодобрительно посмотрели на него, отошли в сторону, а он, собирая с пола белую липкую массу, все еще надеялся: она не могла так просто уехать, нельзя же так презирать человека, который любит ее. Нет, она выйдет на следующей станции, пересядет в обратный поезд и вернется. Не вернулась…

Километр семьсот.

Осталось чуть–чуть. Совсем немного. Проскочить бы, проскочить…

Оказалось, все время, даже думая о Юле, он тем не менее держал в памяти дорогу. Дорогу и горы вокруг. И еще — оставшиеся километры. Мозг словно разделился на две части. Одна, вроде главная, все время искала что–то отвлеченное, совершенно ненужное для дороги. Господи, как же мы готовы обманываться, легки на это. Но вторая, вторая — умница, караул под ружьем, каждую секунду готова была оценить ситуацию, принять решение и выдать команду.

Километр шестьсот.

Приближается поворот, за ним, видимо, уже будет виден кишлак. Одну или две машины придется разгрузить, чтобы взять детей. Юля как–то бросила фразу: «Нужны мы там больно». Нужны, Юля, а сейчас — особенно. Собственно, не только Семену и себе он сейчас доказывал свое мнение об Афгане, а спорил с ней, с Юлей. «Мы все считаем, что ваш Афганистан — эго авантюра от начала и до конца». — «Кто считает?» — «Все». — «Кто — все?» — «Кого я знаю». — «Значит, не все, а твое окружение?» — Она фыркнула, махнула на него безнадежно рукой. Идиотство какое–то: о чем бы ни шел разговор, заканчивался всегда Афганистаном. Неужели он встанет между ними непреодолимой стеной?