Владыка смерти (Сага о плоской земле I, Том 1) - Страница 25

Зайрем вошел в низкую хижину, где лежал больной старик, и сердце его сжалось. Ведь и сам юноша нес боль в сердце своем. Ее отголоски жили в его памяти, хотя боль никогда уже не приходила к нему. Действуя очень осторожно, Зайрем взялся за дело, подбодренный тем, что его оставили наедине с больным.

Шелл не пошел с ним - он не был целителем. Он уселся под деревом, играя на самодельной деревянной дудочке. Прищурившись, рассматривал он хижину, и новое чувство вливалось в него. Шелл, по природе своей эшва, купался в этом чувстве, согретый его горькой сладостью. Это чувство люди называли ревностью.

Братья ушли, не дожидаясь Зайрема, украшенные гирляндами цветов - дарами жителей деревни. Когда же Зайрем наконец появился в дверях хижины, только Шелл да орава ребятишек, зачарованно слушавших игру на дудочке, встретили его. Мужчины вернулись к своей работе, а у любой из женщин при виде Зайрема начинало трепетать сердце, и ни одна из них не осмелилась остаться, чтобы поговорить с ним наедине.

Юноши продолжили путешествие, следуя за облаком пыли впереди.

Зайрем задумался. Глаза его сияли. Вскоре он заговорил;

- Я думаю, мне нужно уйти из храма. Кажется, я нашел свое призвание. Шелл внимательно посмотрел на своего товарища. - Когда я сделал все, что мог, для этого старика, я почувствовал, как тень, преследующая меня, исчезла. Бремя спало с моих плеч. Что-то произошло между нами - тем больным и мною.

- Да, - тихо согласился Шелл.

Через час они подошли ко второй деревне и нагнали монахов. Им подали полуденную трапезу - фрукты, сладости и много вина. Одна женщина привела своего ребенка, страдающего падучей болезнью, но ей пришлось подождать. Вскоре, от пребывания под жарким солнцем и от страха, у ребенка начался припадок. Трапезничающие с недовольством отворачивались. Зайрем, как только появился, сразу направился к малышу и вставил палец меж его зубов, чтобы в судорогах тот не прикусил язык. Когда припадок окончился, Зайрем взял мальчика на руки и стал его укачивать. Лицо юноши светилось непонятной нежностью. Чувство это вызвал не ребенок, а что-то проснувшееся в нем самом. Отчасти изумление, потом радость и еще боль. Когда мальчик уснул, Зайрем отвел его мать в сторону и рассказал ей о лечебных травах, а потом подошел к повозке, где храмовые слуги упаковывали подарки, и забрал необходимые снадобья. Мать бедного ребенка, иссохшая, старая женщина, вдруг заплакала. И как будто родник, переполненный чувствами, забил в Зайреме - его глаза тоже наполнились слезами.

Всех больных этой деревни отводили к Зайрему.

То же самое произошло и в трех следующих деревнях.

Молодые монахи насмехались над ним, но люди стекались к Зайрему, они спешили, еще не слыша его слов, не дожидаясь, когда он выйдет к ним, словно видели в его появлении знамение, знали, что он шел именно к ним, а не просто путешествовал с целью получить свою долю восхвалений и даров.

В сумерках посланцы храма добрались до последней за этот день деревни, где и решили расположиться на ночлег в небольшой часовне.

В этот вечер по всей деревне горели светильники, и мужчины с факелами и колокольчиками провожали монахов до ночлега. Часовня была чисто выметена, украшена цветами, окурена благовониями, на стенах висели вышитые ковры. Пастухи на ужин монахам забили корову и овцу, и теперь мясо жарилось на дворе, поддеревьями корицы. Красные языки пламени взметались в синюю ночь, за стеной жители деревни негромко распевали хвалебные песни, будто радовались тому, что их пища съедена, а их золото утекло в храм.

На улице, в свете, падающем из окон часовни, Зайрем осторожно промыл гноящиеся глаза нескольким детям. Вдруг к нему подошла старушка и пожаловалась на боль в спине, но как только Зайрем прикоснулся к ней, женщина объявила, что ей стало лучше. Наверное, так оно и было.

Шелл, играя на деревянной дудочке, смотрел, как его друг медленно входит во двор часовни. Перед этим Зайрем искупался в реке, и капли воды блестели в его волосах.

- Да, - сказал он, усаживаясь рядом с Шеллом под деревом. - Да.

- Хотел бы я заболеть, - вдруг неожиданно, как всегда, заговорил Шелл.

Зайрем вздохнул и закрыл глаза.

- Я готов проспать три ночи за одну такую, - сказал он, словно не слыша.

В этот момент в воротах часовни возникла какая-то суета, послышалась женская брань. За стеной стихло пение - деревенские женщины сыпали проклятиями. Пастухи, готовившие мясо, попятились от костра. Монахи в изумлении уставились на ворота.

И было от чего; во двор вошла женщина. Она была одета в малиновое платье, на шее ее сверкало ожерелье белой эмали, на запястьях звенели стеклянные браслеты - красные, зеленые, бледно-лиловые, а на лодыжках блестело золото. Ее волосы цвета начищенной бронзы вились, словно руно молодого барашка, и доходили ей до пояса. Она была такой же смугло-коричневой и стройной, как все деревенские женщины, но намного красивее их. В ушах ее сверкали серебряные серьги, которые слегка покачивались в такт движениям. Ее нарумяненное лицо напоминало утреннюю зарю, а сильно накрашенные глаза казались черными. Никто не пытался остановить ее, хотя и во дворе, и за стеной не стихали крики.

Женщина взглянула на молодых братьев, разглядывавших ее, не отрываясь, и вступила в неровный круг света костра, покачивая бедрами. Пламя высветило ее фигуру, обрисовав сквозь тонкие одежды грудь - тут было на что посмотреть.

- Я продаюсь, - заявила она. - Кто хочет меня купить?

Ей ответило гробовое молчание, несмотря на то что пастухи и мужчины, стоящие в воротах, были людьми дикими и необузданными. Кровь прилила к лицам одних братьев, другие, наоборот, побледнели, беспокойно ерзая. Глаза монахов горели огнем, и блики костра здесь были ни при чем.

- Смотрите, - сказала блудница, демонстрируя свое тело. - Мне, как и храму, тоже воздаются почести и дарят богатые подарки. - Она направилась к молодым монахам. Они почувствовали аромат ее платья, непохожий на запахи храма. - Ax, - произнесла она, - какая жалость! Я думала, братья даруют мне благословение. Я думала, что они целители и излечат меня от ран, которые нанесли мне деревенские мужланы, когда я спала с ними. Взгляните, все монахи, несмотря на свою святость, боятся прикасаться ко мне. Одно прикосновение рождает страсть.