Веселый мудрец. Юмористические повести - Страница 45

Парни будто онемели от испуга. Длинноголовый подошел к ним, схватил их за плечи, повернул лицом к базару;

— А ну, пошли! Да не сопротивля…

Договорить ему не удалось: парни опрокинули полицейского на землю; Фэникэ сел ему на ноги, Митикэ ухватился за руки.

— Здесь его закопаем, — сказал Митикэ, — или в степь унесем?

— Чего возиться? Здесь! — высоким тенорком проговорил Фэникэ.

— За что? — завизжал длинноголовый. — Я же ничего… Я же согласно приказу… А мне что — идите куда хотите.

— Может, отпустим? — сказал Фэникэ. — Чтобы греха на душу не брать, а?

— Отпустите, зачем я вам! — попросил полицейский.

— Еда у тебя есть какая-нибудь? — спросил Фэникэ.

— Нашел время! — прикрикнул Митикэ, прислушиваясь.

Цыгане-музыканты на площадке под навесом старались вовсю. Вдруг музыка затихла.

— Кажется, сейчас начнется, — сказал Фэникэ.

— Отпустите, господа хорошие… — хныкал полицейский.

— Мы в монастыре Каприяновом обет дали, — сказал Митикэ. — что каждый, кто захочет причинить нам зло, умрет. Ты хотел нас арестовать. Значит, смерть тебе! Вставай, иди к кургану. Не шевелись — иначе два ножа вопьются в твою спину!

Полицейский встал, ему сзади связали руки, и он послушно побрел к кургану. В его длинной, как дыня, голове роились планы побега и спасения жизни. Может, выдать этим странным парням все тайны урядника? И откуда тот вчера привез воз сена, и как он торгует подковами? Но хватит этого для спасения жизни? Пожалуй, нужно думать о побеге. Косолапый, видно, бегун плохой… А вот второй… И ножи у них.

— Не оглядываться! — раздался голос. — Стой. Молчи.

Снова заиграл оркестр — значит, кони уже пошли.

— Иди! Прямо к кургану!

Полицейский пошевелил кистями рук — эх, даже связать-то как следует не умеют! Вот если бы он им связал — тогда… Впрочем, это же хорошо: узел распускается… Ага! Косолапый пропал куда-то. Вот уже курган, сейчас руки будут свободны, ну, господи помилуй…

Длинноголовый одним усилием вырвал руки из пут и резко обернулся.

Перед ним стоял только один худощавый парень. В руке он держал пистолет.

— Прощайся с белым светом! — прошептал парень.

— А-а-а! — завопил полицейский и бросился бежать за курган, размахивая руками и крича во все горло.

…Цыгане-музыканты играли, по-прежнему не вынимая изо рта отчаянно дымящихся трубок, и над оркестром стоял столб дыма, словно это горел костер, в который насыпали серых листьев.

— Дамы и господа, минуточку внимания! — закричал распорядитель. — Начинаем скачки! В них вместе с нашими известными наездниками принимают участие и крестьяне! Ведь каждому известно, что в наших краях помещик и крестьянин — лучшие друзья! Пусть победит быстрейший!

Раздался пистолетный выстрел, и кони ринулись вперед. Вдали синел курган — половина дистанции.

Музыка заиграла, музыканты от волнения задымили еще сильнее.

Кони шли дружно, сбившись в кучу. Только вороной скакун, на котором сидел крестьянский паренек, отстал от всех шагов на двадцать.

Дамы кричали, размахивая зонтиками — словно их кавалеры и кони, скачущие в степи, могли слышать своих поклонниц.

— Мургул! Мургул!

— Ройбу, Ройбу!

— Сур! Вперед!

— Албу, Албу!

Неожиданное «а-а-ах» раздалось в публике. Все увидели, как из-за кургана навстречу всадникам выбежал полицейский. Он крутил руками, как мельница крыльями, рот его был разинут в истошном крике. Кони, идущие первыми, встали на дыбы. Один из всадников не удержался, свалился на землю. Полицейский заметался. Скакуны, идущие сзади, налетели на остановившихся, свернули в степь, закружили. Лишь скачущий последним парень на вороном жеребце ловко объехал кучу людей и лошадей, на хорошем аллюре обогнул курган. Вторую половину гонки — обратный путь — вороной жеребец начал первым. Лишь шагах в сорока за ним мчались пять-шесть всадников.

Судьба приза была решена: догнать паренька никто не мог.

Дамы и господа растерянно молчали, когда вороной жеребец первым пронесся мимо финишного флага.

Цыгане выколотили пепел из трубок, вновь наполнили их табаком и заиграли в честь победителя.

Два всадника приволокли виновника происшествия-полицейского.

— Как ты попал туда, болван? — спросил его лиловый от бешенства генерал Коростяну.

— Меня пытались расстрелять, но я совершил побег! — отрапортовал полицейский, прикладывая руку к воображаемому козырьку — фуражку он потерял возле кургана.

— Сумасшедший! — изрек генерал.

— Никак нет, ваше высокопревосходительство! — гаркнул полицейский. — Меня хотели расстрелять Пэкалэ и Тындалэ!

Генерал осовело поглядел на длинноголового полицейского, державшего руку у виска.

— Пока в полиции держат таких оболтусов, — гаркнул генерал, — у нас всегда будут беспорядки! Если этот олух останется на своей должности хоть минуту, я буду жаловаться губернатору.

— Не извольте беспокоиться, генерал, — заверил Коростяну сидящий рядом господин в штатском, — вы его больше не увидите, этого несчастного. И не только вы… — добавил господин многозначительно. — Он отсюда поедет прямо в мою больницу…

— Но я же… я же… я в полном уме и здравой памяти— завопил длинноголовый. — Я не хочу в сумасшедший дом!

Вечер спустился на степь.

Получив приз, давно уже ускакал в свое село Костикэ так и забывший в суматохе о том, что ему еще причитается поцелуй помещичьей дочки.

Трое старых актеров и Митикэ с Фэникэ сидели у цыгана в кузнице. Угасал горн, и отблески алых углей играли на потолке и стенах, как рябь на воде.

— Трудно стало работать — старость подходит, — сказал маленький старичок, который изображал солдата в сценке повешения Тындалэ.

— Нам, случается, публика кричит, — сказал второй актер, — вы не Пэкалэ, а дедушка Пэкалэ!

— Да, нехорошо получается, — поддакнул третий актер.

— Вот вы, молодые люди, — сказал маленький старичок, — вы же ловко сегодня исполнили сценку Пэкалэ и Тындалэ! А трюк с полицейским — это же прелесть! Это пугало принял ваш най, Митикэ, за пистолет! Вот уж воистину у страха глаза велики!

— Почему бы вам, братья, — молвил второй актер, — не становиться иногда Тындалэ и Пэкалэ? Вы же хотите помогать людям. Разве это не помощь?

— Подумаешь, — усмехнулся Фэникэ, — помощь! Тындалэ и Пэкалэ представлять! Вот если бы…

— А ты помнишь песню отца? — спросил Митикэ. — «Горе бежит от улыбки, беда приходит в обнимку со скукой»?

— Разве улыбка — плохой подарок? — подхватил маленький старичок. — Этот подарок у вас примет любой человек — и стар и млад.

— И спасибо скажут, — убежденно произнес второй актер.

— Большое дело, — задумался Митикэ. — Нужно попробовать. Не знаю, выйдет ли.

— Отчего и не попробовать, — косясь на цыгана-кузнеца, который аппетитно хрустел кукурузным початком, сказал Фэникэ. — Только, я думаю, не получится… А так, пожалуй, на мамалыгу заработать можно. Ну, пора и поспать. Во сне есть не так сильно хочется.

— Кто это сказал, Фэникэ, — хитро взглянул на брата Митикэ, — что нужно «нести веселье людям»?

— Кто, кто… Мош Илие. Что ж, я не помню?

— Вы знаете моша Илие? — заволновался маленький старичок. — Великого копача?

— Он был большим другом нашего отца и сейчас наш большой друг, — сказал гордо Митикэ.

— Да, — актер задумался. — Сегодня день был какой-то странный… Я забыл про моша Илие.

— Он здесь? — воскликнул Фэникэ.

Маленький старичок запыхтел самокруткой, посмотрел на своих друзей, словно ища у них поддержки, потом произнес грустно:

— Моша Илие вчера арестовали в Олте бужорском.

Братья вскочили на ноги, как по команде.

— Может… неправда это? — спросил Фэникэ. Актеры молчали. Цыган-кузнец пробасил:

— Приехал табор с той стороны… Говорят — забрала полиция моша Илие. Кричала полиция: «Смутьян; бунтарь!..» Говорят, в Бужор олтский повели.

— Смутьян? Бунтарь? — удивился Митикэ. — Это, значит, из тех, которых полиция по степи ловит и, в тюрьму сажает? Мош Илие человек серьезный, он этими пустяками — бунтами, смутами — не занимается/.