Весь Кир Булычев в одном томе (СИ) - Страница 3954

— А как там Огоньки? — спросил Сесе.

— Вчера новый родился за нашим домом, — сказала я. — Совсем маленький.

Он закрыл глаза, потому что ему трудно было говорить.

— Я буду у мамы в больнице, возьму лекарств.

— Не надо, — еле слышно сказал Сесе, — они нужны живым.

Чайник закипел, я сделала сладкий напиток. Потом напоила его.

Сесе не разрешал, но он был такой слабый, почти невесомый, и я его все равно напоила. Мне было бы стыдно этого не сделать. Он немного попил, но больше не смог. Он закрыл глаза, а я ему что-то хотела сказать и никак не могла придумать что.

И я сказала ему, как я его люблю, как я всегда его любила, потому что он самый красивый и умный. Еще с седьмого класса любила. Он вдруг начал плакать — только слезами, лицо было неподвижно. Он велел мне уйти.

На улице меня поймал такой ливень, какого я еще не знала.

Было темно, как глубокой ночью, и я даже заблудилась. Я шла и все время натыкалась на стены. Я плохо соображала. Но тут я увидела наш Огонек. Я добралась до угла дома, стояла там и смотрела на Огонек с ненавистью, как будто он был виноват в болезни Сесе.

Было все еще темно, но дождь вдруг ослаб. Я поглядела на железный столбик — и увидела, что край Огонька не достает до него. А маленький Огонек не увеличился.

Я стояла и глядела на Огонек, словно загипнотизированная. Не знаю, сколько простояла. И тут услышала далекий крик. Почти сразу большой Огонек съежился, а второй, малыш, мигнул и исчез.

Я обрадовалась. Значит, правда они могут исчезать.

Потом забежала домой, взяла сумку и пошла в больницу.

По дороге встретила Шурку Окуневу.

Она поднималась от реки, еле живая, словно ее палками побили. Она тащила на руках Петьку — Петьке уже шесть лет, тяжелый, она запыхалась. Увидела меня и начала кричать, словно я была виновата.

— Я же звала! — кричала она. — Я же звала — и никого!

— Нашла? — спросила я. — Вот и хорошо.

— Ты не понимаешь. Холмик утонул! Он моего Петьку вытащил, а его унесло! Я сама видела!

— Где? — Я бросила сумку и побежала к реке.

Вслед кричала Шурка, потом она бежала за мной, она не замечала, что Петька тяжелый и мокрый, она все время повторяла:

— Я же не могла… Он за бревно держался, он Петьку вытолкнул, а река — ты же знаешь… Я Петьку тащила…

Река была вздувшейся, громадной, по ней неслись бревна, какие-то ящики… ни на берегу, ни в воде не было ни одного человека.

— Может, его выбросило на берег? — Я просто умоляла Шурку подтвердить, а она не смогла.

— Я видела — его голова там, на середине, появилась — и все…

Я взяла у нее Петьку, он устало плакал.

Мы по очереди несли его на косогор. Уже наверху я спросила:

— Ты кричала?

— Ой, как я кричала! — ответила Шурка.

Я отдала ей Петьку.

— Согрей его, — сказала я.

— Я кричала — и никого, — повторила Шурка и ушла.

И тогда я решила, что к маме пока не пойду. Мне нужно поговорить с кем-то серьезным, который захочет поверить.

Дошла до станции. Уж не помню как.

На станции были люди. Солдаты и дружинники вытаскивали из вагонов мешки. За путями, у стрелки горел Огонек.

Я увидела того лейтенанта, который говорил со мной вчера.

— Мне надо в Москву, — сказала я. — Обязательно. Может, я ошибаюсь. Но если я не ошибаюсь, тогда есть надежда.

— Поезда не ходят, — сказал он. — Ты же знаешь. И в Москве такие пожары…

— Тогда я вам скажу.

Его позвали, но он посмотрел мне в глаза и крикнул:

— Погоди, без меня!

А мне сказал:

— Говори, девочка.

И я ему сказала про совпадения. Про то, как увеличился Огонек, когда пришел Ким, про то, как он чуть-чуть уменьшился, когда я пришла от Сесе, как погас малыш, когда Холмик вытащил Петьку, а сам не смог выбраться из реки.

Мы с лейтенантом добрались до Москвы на его «газике».

И я все это повторила здесь.

Я знаю, что есть надежда. Никто раньше об этом не догадывался, потому что не искал связи между нами и Огоньками. Если нет надежды, ее надо искать там, где не искали.

Нет, я не смогу остаться здесь. Холмика нет, и некому даже напоить Сесе. Вы просто не представляете, какой он человек.

И мама, наверное, уже с ума сходит.

Никто из взрослых не должен был знать. Иначе нас бы не пустили. Ведь немало ребят пострадало на этом. Кольку Звягина вообще убили. Они же не люди, к ним в руки не попадай. Даже не крестятся. Одно слово — столичники.

Мы пошли втроем. Эдик Брюхой — он хоть и высокий, взрослый, но, как муха, по любой стене влезет. А так — псих. И Светка Геворкян. Только Геворкян не ее фамилия, а приемная. А потом, когда и Геворкяна убили, она все равно Геворкян осталась. Она может любой замок открыть. Наконец, я. Меня позвали, потому что меня любят животные. У каждого свой талант. У меня талант к животным, потому что я их люблю.

Эти столичники живут далеко в тылу. Они — торгаши проклятые. Их наша борьба за счастье человечества не колышет. Они жрут мясо и куриц. Даже охрана у них татарская, сами не хотят рисковать. Глухой говорил, что раньше в столице много людей было. И все подлецы, столицы нет, а они, как Светка Геворкян, со старой фамилией. Смешно.

Мне иногда странно и противно, какое право имеют жить на свете люди, лишенные высоких идеалов. Не готовые пожертвовать своей жизнью ради их достижения. Я с детства так воспитан. Я готов пожертвовать жизнью ради счастья человечества. А чем могут похвастаться эти столичники? Или армяне, которые живут за Клязьмой? Ну ладно, с армянами у нас более-менее мир, хотя и у них совсем нет идеалов.

Мы пошли вечером, в полнолуние, чтобы лучше видеть дорогу. Веревки, намордники, всякое добро взяли в клубе. А ножи у нас свои. Нам, считай, повезло. Кто-то забыл в клубе именно столько веревок и всяких вещей, которые нам понадобятся. И не запер клуб на ночь. Я сказал об этом Эдику, а он мне отвесил подзатыльник. А Светка Геворкян, которая младше Эдика, начала смеяться. Эдик и ей врезал, потому что надо было соблюдать полную тишину и тайну, иначе кто-нибудь из взрослых увидит нас, а потом выпорют на площади. Но мы считали, что не только у взрослых есть высокие идеалы, а у нас, подростков, тоже есть высокие идеалы. Вот мы и пошли.

Мы подошли к концу поселка. Здесь надо быть особенно осторожными, пока будем пролезать сквозь лаз, сделанный давно, еще октябрятами, и до сих пор не раскрытый пограничниками, нас легко могут заметить — и тогда даже страшно подумать, что с нами сделают!

Но нам опять повезло. У ворот никого не было, и сами ворота были приоткрыты.

Мы стояли и смотрели, не в силах поверить своему счастью.

— Пошли, — сказал наконец Эдик.

— А пограничники где? — спросил я глупым голосом.

— А пограничники в префектуре на свадьбе гуляют, — сказала Геворкян. — Пригласили их, значит, и гуляют.

— А ты раньше знала? — спросил я.

— Нет, раньше я не знала, а то бы сказала.

— И ты не знал? — спросил я у Эдика.

Он даже разозлился:

— Ты чего, допрашивать сюда пришел? Вот будешь служить в комендатуре, тогда и допрашивай.

Не нравились мне эти открытые ворота. Ворота надо охранять. Нас с детского сада учили: «Граница на замке!»

А тут — ушли на свадьбу и замок с собой взяли.

Я прислушался — издалека доносилась музыка. И вроде бы пели.

Эдик первым пошел. Он старший, так и надо.

Потом Светланка. Я, как младший, — последним. Я тыл прикрывал.

У меня было ощущение — я кожей чуял, что за нами следят. От сторожки или из траншеи. И сейчас влепят нам по пуле в зад… Тут мои нервы не выдержали. Я крикнул — сам не знаю, как это получилось, но я крикнул:

— Ложись!

И сам не лег, а побежал вперед. И другие побежали. А сзади началась стрельба. Будто они сидели в засаде, ждали, что мы сделаем, а потом спохватились.

Мы добежали до черемухи.

Трассирующие пули свистели высоко над головами. Мы забились в глубь кустарника и затаились, пока не прекратилась стрельба. Но стрельба не прекращалась — с другой стороны тоже ответили. Затявкали градобойные орудия. Мы лежали на траве, и Эдик меня ругал. Только я не понимал, чего он меня ругает.