В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ) - Страница 28

Своей собственной ревности? Собственному эгоизму?

Тишина, воцарившаяся в комнате и длившаяся уже около пяти минут, все больше и больше холодила слух и нервировала. Она смотрела изо всех углов, сюда не долетали даже звуки веселья во дворе, тут всегда было тихо. Поэтому Итачи и любил быть тут, наслаждаться непоколебимыми покоем и тишиной своего убежища. Любил ли он их, навязывал ли он их, бежал ли от мира сюда — но, тем не менее, никому не позволял нарушить свой мир тут, даже маленькому брату в детстве.

Тогда их отношения вообще отличались необъяснимым не то холодом, не то, несмотря на то, что они редко проводили время друг с другом, отрешенностью или отчужденностью. Не так, как сейчас.

Саске ходил в Академию, Итачи — на миссии. Второго нагружали заданиями клана и деревни, первого — учебой и тренировками. Так, пока они не начали работать вместе. Если учесть, что за долгие годы они все больше отдалялись друг от друга, все стремительнее становились чужими, хоть и оставались все теми же по отношению друг к другу, заново учиться быть одним целым было невероятно сложно. Трудно было преодолеть порог, барьер, который вырос за длительные шесть лет. Все друг в друге казалось чужим, не тем, не родным. Саске был не ребенок, а уже подросток, Итачи стал молодым мужчиной, а не тринадцатилетним мальчиком. Оказалось невероятно трудно, почти нереально находить общий язык, подстраиваться друг под друга, когда на миссии находишься в обществе брата длительное время, хотя тут дома, казалось, Саске даже скучал, когда Итачи пропадал, но на заданиях — это оказалось пыткой. Страшной пыткой и в моральным плане, в то время как понимаешь, что тот, кого ты считал близким, оказывается более далеким, чем чужой; и в физическом, когда не знаешь, куда девать себя от неприятных ощущений неприятной близости почти неприятного человека.

Все же, они преодолели этот барьер.

Однажды утром в гостинице после задания столкнулись друг с другом. Случайно. Итачи был ранен, Саске тоже. Слово за слово они разговорились, сели на веранду; Саске начал перевязывать брату вновь засочившуюся рану. Тут он словно сорвался, говорил взахлеб, а Итачи молчал. Саске говорил о команде семь, об Академии, о родителях, об Учиха, о Конохе, о том, где он был, что умеет, что слышал, что видел, что думает. Саске казалось, что конца тому не будет. Казалось, что он не выдержит дрожащих в нем мыслей — Итачи впервые так слушал, впервые ему было так легко рассказывать обо всем. Брат сидел, замерев, смотрел на Саске; он так ничего и не ответил, даже когда Саске закончил с перевязкой и замолчал сам. Однако выражение глаз Итачи странно поменялось.

С тех пор все стало по-другому.

И что, теперь терять все это?

Никогда в жизни.

Это другой Саске кричал, ворвался. Настоящий сейчас хмурится, смотря в темный угол и напряженно вслушиваясь в звенящую тишину, воцарившуюся тут уже едва ли не полчаса.

— Мы с отцом утром поссорились, — наконец, сказал Итачи. Он смотрел на своего брата и, читая напряженное выражение лица того, косвенно понимал, чем вызвано такое мрачное затишье. — Да, мне не нравится, когда ты кричишь и кидаешься на меня, врываешься сюда, но я не хочу сейчас заострять на этом внимание. Дело не в помолвке. Если я сказал, что ее не будет, значит, ее не будет. Я в самом начале говорил тебе: верь мне. Мне нужно готовиться к миссии, только и всего. Ко всему прочему, я больше не желаю проводить время в семейном кругу. В кругу клана.

— В чем причина? — Саске почти силой заставил себя забыть свое смятение и теперь, пододвигаясь ближе, напряженно и внимательно вглядывался в спокойное и хладнокровное лицо старшего брата.

— Есть одна проблема, ее суть я объясню тебе чуть позже, когда придет время. Скажу лишь то, что у совета клана и глав деревни возникли кое-какие разногласия, их, разумеется, стоит уладить до критического положения.

— Я не совсем понимаю, о чем ты, — Саске невольно нахмурился. Осторожно дотронулся до ладони Итачи, но тот отдернул руку, покачав головой: это означало, что разговор был максимально серьезным.

— Проблема серьезная, но разрешимая. Не без моего участия. И ты, и я, и отец — все должны понимать, что прежде всего мы — шиноби Конохи. Я слишком увлекся в последнее время тобой, отвлекся и едва ли не забыл о своем предназначении — Саске, помни о нем всегда. Также запомни то, что я тебе скажу. Ты в первую очередь шиноби Скрытого Листа, все остальное — потом. Я, ты, семья, друзья — все потом, в первую очередь твой долг. Запомнил? Я же должен исполнить свой. Отец этого как будто не понимает, — голос Итачи пронзила спица обреченности, — он слишком много внимания обращает на мою личную жизнь, которую я уже устроил без него; его внимание мне не нужно сейчас. Но речь не о том. Я расскажу тебе все позже. Сейчас меня волнует другое — ты.

— Я? — голос Саске вспыхнул удивлением, взгляд же его, отметая прежнюю отрешенность и неопределенность, перестал быть непонимающим и сбитым с толку: он приобрел резкий оттенок любопытства и в то же время холодной осторожности. Итачи смотрел на брата странным выражением глаз, как будто не понимал до конца всей сути короткого вопроса, пока, наконец, не отвернулся, едва заметно пожав плечами.

— Здесь нечему удивляться. Я же сказал: я слишком увлекся тобой, я не могу не думать о тебе в первую очередь.

«Когда я не думал о тебе в первую очередь?».

— Но я-то здесь причем, что ты хочешь этим сказать? — с нескрываемой настороженностью твердо произнес Саске, пристально смотря на своего старшего брата: довольно загадок. Довольно недоговоренностей.

Только правда.

Когда-то в детстве Саске обиженно думал после очередного равнодушия брата к нему, вызванного спокойным и твердым отказом поиграть или потренироваться, что несчастнее него нет никого в мире. В такие моменты он предпочитал лютую ненависть, чем отрешенный холод и молчание.

Но сейчас было все совсем по-другому.

Свеча погружала юкато Итачи в свой золотистый блик, складки утонули в черном цвете, став глубокими и неподвижными. При каждом движении они распрямлялись, темный оттенок, вспыхивая, рассеивался, потом опять краска залегала, притаившись, на глубину ткани. Хлопок был прохладен, Саске убедился в этом, когда неожиданно смело начал перебирать пальцами складки одежды брата, едва касаясь сквозь юкато его тела. Настойчиво потянул за потрепанный край красной ленты и рассыпал волосы Итачи, наслаждаясь тем, как тень от золотистого света свечи тает в темном шелке. Волосы брата были теплыми, невозможно теплыми, почти ненастоящими.

— Я не буду говорить о том, что ничего не понял. Как я понимаю, за разлад деревни и клана и их примирение отвечаешь ты, но я, как я могу быть замешан в этом?

Итачи смотрел вперед. Ему неимоверно нравилось то, как перебирают его юкато — одновременно и осторожно, и настойчиво, — поэтому он ничего не хотел говорить, чтобы не прерывать невесомую и уверенную ласку.

Горькое желание и борьба жили в нем как никогда; после того, как Саске замолчал, многозначительно, как знак поддержки во всем и везде кладя тяжелую ладонь на спину брату, Итачи порывисто, неестественно для себя и своего хваленого спокойствия прошептал, повернувшись к Саске:

— Я хочу защитить тебя. Спасти тебя любой ценой.

Саске молчал. Он напряженно смотрел в сторону, глаза его приняли неопределенное выражение.

Итачи выдержал недолгую паузу.

— Не важно, что я тебе потом скажу, но все, что заставит принять меня то или иное решение, будет твой ответ. Сможешь ли ты тогда, когда я это скажу, покинуть клан и Скрытый Лист? Разумеется, навсегда. Я бы этого не хотел, но и ты вряд ли бы остался. Вернее, ты не сможешь оставаться, я не позволю этого, я поведу тебя с собой, я не желаю отпускать тебя от себя. Твоя безопасность для меня на первом месте. Ты должен будешь, — Итачи несвойственным ему голосом напирал на брата, давил изо всех сил, которые в нем теплились, — бросить клан, ради которого учился и старался, бросить родителей. Отец и мать будут разочарованы, они будут злиться, скучать. Ты покинешь Наруто-куна, своего сенсея, знакомых. Простишься с деревней, со своей честью и признанием отца и окружающих — я не хочу отпускать тебя, и ты также не желаешь того. Ты будешь идти куда-то, терпеть лишения, забывать о кунаях и сюрикенах, будешь скрываться ото всех, от клана, от Конохи, будешь оклевещен в глазах наших собратьев — и все по моей просьбе. Огорчишь родителей, заставишь их бледнеть, разводить руками, проклинать тебя. Ты готов пойти на это? Готов при первой встрече увидеть ненависть тех, кто тобой восхищался? Готов увидеть ненависть в глазах отца? Теперь, только теперь я могу спросить тебя: ты готов пойти на это? Я, как твой старший брат, должен оставить тебя здесь, но не могу, и не только потому что не хочу, пусть даже это и неправильно. Не спрашивай, почему, мне нужен лишь твой ответ. Скажу одно: я делаю это не для себя, лишь для тебя.