В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ) - Страница 24

Восхитительно.

От чего он пытался отказаться?

Это было особое непередаваемое чувство, отличающееся от жизнерадостности и силы, от любви и боли. Другое, иное, странное.

Итачи, зажмуриваясь, резко толкнулся в последний раз, мучительно медленно проводя по всей длине пульсирующего члена брата ладонью, и замер, утыкаясь носом в его шею, ощущая, как Саске несколько раз судорожно вздрагивает, стискивая свои пальцы и замирая, обхватив бедра Итачи своими ногами.

Потом Саске расслабился, резко, мучительно резко, с облегчением смотря вверх, бестолково открывая губы и обмякая на татами.

«Что это было?».

Итачи глубоко дышал, пытаясь унять дрожь и восстановить дыхание. Он только сейчас, снова перевернувшись и позволяя брату притянуть себя ближе, почувствовал, как тот обнимает одной рукой его за талию, не выпуская из ослабевшей и разболевшейся руки его член. Вокруг резко стало темно и тихо, что пронеслась мысль о том, как вероятно были хорошо слышны в этой ночи их стоны, но все же вряд ли их услышали: братья пытались сдерживать себя как могли.

— Что с этим делать? — Итачи отстранился, когда Саске вытащил из белья брата свою руку, разглядывая на ней белую жидкость, крупными каплями застывающую на коже. Итачи последовал его примеру, начав рассматривать свою покрасневшую ладонь. Но недолго думая, он кончиком языка начал слизывать все со своих пальцев.

Язык плавно и медленно очерчивал ладонь, заглатывал пальцы, и Саске не мог просто так смотреть на это: он тоже начал облизывать свои перепачканные солоноватой жидкостью подушечки, не сводя взгляда с брата и копируя каждое его движение.

— Спи, — Итачи убрал свою руку, — спи, Саске.

— Боже, — Саске, не поправляя одежду, откровенно обнажившую его горячее бедро и плечи, так и растянулся на татами, не заботясь о том, чтобы разобрать хотя бы для брата свой футон, обнимая того и сжимая смятый воротник его юкато. — Как я раньше жил? Я не понимаю, как я раньше не мог догадаться или решиться пойти на такой шаг первым. Мне кажется, что какая-то преграда, сдерживающая мой… не знаю, как сказать, мой… мое развитие, этой преграды не существует. Я чувствую себя свободным и сильным.

— Так и должно быть. Теперь засыпай, а я пойду, заодно плотнее закрою седзи. Все-таки думаю, это не вариант для нас, если родители увидят тебя в таком виде.

— К черту, — Саске не дал Итачи попытки встать, обвивая его тело ногами и прижимаясь своим лбом к его, — пусть видят. Пусть все видят, я больше… мне все равно.

— Отец скажет, что я испортил тебя, — серьезно и без насмешки в голосе ответил Итачи.

— Помирись с отцом, — тон Саске приобрел настойчивые и требовательные нотки. После секунды оцепенения он уютно уткнулся носом в щеку брата, осторожно засопев в нее.

«А ведь правда, они могут увидеть».

Но почему-то сейчас эта мысль казалась действительно ничтожной и пустой, смешной, ничего не значащей. Саске даже показалось, что он хочет, чтобы все увидели, что они сделали с братом. Почти сделали.

Без границ, только бы теперь быть без границ.

— Спи, я все улажу, не волнуйся, — голос Итачи всегда успокаивал, вселял доверие, и Саске подсознательно успокаивался и верил, особенно сейчас, когда его по-настоящему тепло и крепко обнимали родные руки. Было привычно и совершенно не стыдно, как будто они всю жизнь делали это вместе.

А, впрочем, чего стыдится? Саске откровенно не мог понять, почему раньше не дошел до таких мыслей своим путем.

«Итачи все же обошел меня», — мысленно усмехнулся он, растворяясь во сне.

Саске окончательно раскрепостился: он, заснув, выбрался каким-то образом из-под брата, навалился на него всей тяжестью своего разморенного сном и изнеженного теплом тела, развалился и оплел руками и ногами Итачи, как тигр или лев сжимает в огромных и сильных лапах свою добычу: с такой силой Саске сдавил старшего брата.

Итачи только улыбнулся. Он удобнее повернул голову и не сделал попытку выбраться: ему нравилась властная поза брата, доказывающая право на полную принадлежность старшего брата младшему.

Однако как только Итачи, прислушавшись к тихому дыханию Саске, окончательно убедился, что тот спит, он мягко и медленно, стараясь не делать лишних движений, выбрался из-под брата. Запахнул крепче юкато, затянул оби, краем глаза заметив, что младший брат во сне неосознанно повернулся, словно пытаясь найти покинувшее его тепло. Все, что Итачи мог сделать для Саске, это накрыть его одеялом, поправляя сбившееся юкато на плечах и спине. Задержав свой взгляд на младшем брате, Итачи скользнул за седзи, плотно закрывая их с другой стороны.

В коридоре было холодно и неимоверно тихо. После того, что произошло, обстановка вне комнаты Саске казалось нереальной, чуждой, враждебной. Итачи прислонился спиной к стене.

Несмотря на холод и пустоту безжизненного коридора, он никогда так ярко не чувствовал горячее дыхание собственной жизни.

***

Та неприятная суета, которую с утра устроила мать, доставая из больших связок, обмотанных старыми кусками тряпок, благовония и большие сухие цветы из плетеных корявых банок, Итачи сразу не понравилось. Он долгим и внимательным взглядом смотрел, стоя в раскрытых седзи, как Микото, сидя у их очага, раскладывает все на деревянной табуретке, берет в руки каждый цветок, готовый тут же рассыпаться, и вдыхает его уже приглушенных запах увядших трав.

Вывод из всего этого следовал один: сегодня стоило ждать гостей.

Гости были часты в доме главной семьи клана. Собирались они по разным поводам: семейные ли празднества, клановые, собрания ли, чаепития, неформальные приемы, торжественные советы с представителями других кланов деревни и ее правительства — часто, очень часто в поместье устраивали приемы, поэтому приготовления к каждому было делом трудным и кропотливым, часто утомительным, как и уборка. Но доходы семьи, величина поместья, прекрасный сад, дух традиций — все это позволяло собирать в доме подобные компании.

Итачи нахмурился. Он с детства не любил гостей даже не потому, что в это время его дом становился проходным двором, а потому что приходилось сидеть перед гостями с семьей в лучшем месте и не забывать о почтении и традициях вне зависимости от того, что ты думаешь о всех этих людях — извечное лицемерие, и все знали о нем. Чинные мужчины, в которых так же текла кровь Учиха, всегда гордо и одновременно с уважением оглядывали старшего сына Фугаку, признавая еще ребенком его, их будущего главу, как равного себе.

Итачи не мог сказать, что ненавидит все это, скорее его утомляло обильное внимание, утомлял шум, и, будучи необщительным и нелюдимым человеком, он тяжело и с неохотой переносил такие испытания. Даже Саске, которому сперва было и лестно, и любопытно сидеть среди взрослых людей, впоследствии это надоело, а все, что долго вызывает отвращение, в конечном итоге перетекает в ненависть.

Итачи, едва сдерживаясь от того, чтобы все-таки поинтересоваться планами родителей, пошел дальше, ступая по еще не прогретому первыми лучами солнца деревянному настилу. В саду отдаленно и коротко стучал бамбуковый фонтанчик, журчала вода, ветра и вовсе не было, как будто все разом замерло в воздухе вместе с дурманящим запахом сладостных цветов.

Проходя мимо пустующей в тени гостиной, у входа в которую темнела фигура отца, Итачи внутренне напрягся: сейчас, после утреннего визита к Хокаге, ему совсем не хотелось видеть отца. Неделю назад он искренне принес свои извинения отцу, Итачи даже сомневался в правильности своего поступка и хода мыслей. Фугаку не стоило этого слышать, все равно делу бы это не помогло, но подтолкнуло бы на ненужные подозрения и волнения.

— Итачи, подожди.

Итачи знал, что его позовут, потому намеренно замедлил свой шаг, останавливаясь ровно перед отцом и коротко кланяясь ему.

— Доброе утро, отец.

— Пошли, поговорим, — Фугаку развернулся, проходя в гостиную.

Он как всегда садился у стены напротив седзи в сад, скрестив ноги и оперившись по-мужски крепкими руками о колени. Итачи не унаследовал этой мощи рук, они перешли младшему из братьев, а изящество Микото — Итачи. Фугаку всегда смотрел прямо, твердо и смело, в его зрачках отражалось то, как напротив присаживался напротив на пятки Итачи, покорно складывая руки на коленях. Смотрел он все так же, без страха, но как будто отстраненно, пусто и безразлично.