В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ) - Страница 22

— Мы с отцом поссорились, не бери в голову. Все в порядке. Помойся и иди ужинать, уже темнеет.

Саске кивнул головой. Итачи, снова спрятав улыбку и опустив глаза к полу, сухо и слишком холодно кинул перед тем, как снова продолжить путь:

— С возвращением.

***

Сумерки, сгущающиеся с каждой секундой все больше, лились из открытых седзи, в которых светилось темно-синее, почти черное небо, наполняли комнату все большей вязкой темнотой, слипающей глаза. Саске, лениво не разжигая огня в очаге для света, сидел на своем месте у старой деревянной табуретки. Мать, перед тем как уйти спать, поставила сыну еду и даже хотела посидеть с ним, но Саске только покачал головой, отказываясь от ее общества: было позднее время, даже отец уже лег в постель.

Месяц еще не сиял на этой части неба, он был по другую сторону дома. Из открытых седзи снова доносилось шуршание кустов сада, как будто там кто-то осторожно бродил, неслышной поступью ступая на огромные плоские камни, разбросанные среди невысокой мягкой травы.

Саске, поужинав, маленькими глоточками пил воду, которую уже и не надеялся встретить из-за эпидемии в клане. Он медленно отпивал ее, прохладную и со сладковатым привкусом, не отрывая темных глаз от Итачи, сидящего напротив. Тот не возражал против того, что оба сидели впотьмах; наоборот, казалось, ему нравилось пить взбитый веничком чай из крошечной пиалы, растворяясь в звенящих сумерках.

— Из-за чего вы поссорились с отцом? — Саске отставил глиняный стакан, подпирая подбородок руками. Его все еще волновал этот инцидент.

— Ты до сих пор думаешь об этом? Забудь, ничего такого, ты же знаешь отца, он может разозлиться из-за любой мелочи.

— Но если учитывать, что ты думаешь и говоришь странные вещи, — недвусмысленно усмехнулся Саске, — я бы не сказал, что это такие уж и мелочи.

— Успокойся, это только наше с ним дело. Не лезь. Твое дело заканчивать с ужином и идти спать. Ты только вернулся домой, я знаю, ты валишься от усталости, — Итачи кончиком пальца провел по нижней губе, стирая с нее влажный след чая.

Саске не сводил свой взгляд с брата, наблюдая за тем, как тот пьет. Как тонкими бледными губами обхватывает тонкий край пиалы, как его горло вздрагивает при каждом глотке, как Итачи кончиком языка механически слизывает пенку с уголков рта. Его хрупкая фигура в черном хлопковом юкато на фоне открытых седзи и сада казалась чем-то невероятно изящным и легким из-за складок одежды и непринужденной позы.

Саске никогда не позволял себе наглости вот так рассматривать брата. Обычно он делал это тайком, так, чтобы обратить внимание на некоторые детали, а иногда вовсе не находил в себе потребности смотреть на Итачи, но сейчас во всю разглядывал его, пока в глазах не появился странный огонек.

Саске никогда не представлял, он даже не думал о той глупости и дерзости, чтобы представить брата с собой, или того в каких-либо откровенных позах, или совершающего будоражащие кровь действия. Если такое и случалось, то мутно, неопределенно, быстро, мимолетно и бездумно, как шутка сознания.

Когда брат слизал с края пиалы последние капли чая, терпение у Саске кончилось: он и сам не понял, когда уже очутился рядом с Итачи, когда успел взять из его рук пустую пиалу и положить свою ладонь на его теплую щеку.

— Что ты делаешь? — тихо спросил Итачи, как будто с ними рядом находился кто-то еще, готовый подслушать все до мелочей.

— Думаю, как мне раньше не пришло в голову вот так быть рядом. Ты был так далеко, а теперь вдруг близко, совсем близко. Я догоняю тебя, брат. Что думаешь, если ты превратишься в ничто на моем фоне? — Саске, словно опомнившись, отстранился. Он сел рядом с Итачи на татами, чувствуя, как сзади в спину упирается тупой и твердый край стола.

Итачи едва заметно приподнял уголки губ. Он протянул руку вперед, касаясь мягкого воротника юкато брата, пробегаясь по хлопку кончиками пальцев и дотрагиваясь до яремной впадине на шее, замечая, как участился пульс Саске. Итачи со спокойным удивлением от приятного ощущения наслаждался прикосновениями к его коже, к ткани одежды и уже совершенно без улыбки вглядывался в лицо младшего брата, пока не сказал достаточно серьезным и строгим тоном:

— Я хочу, чтобы ты кое-что помнил. Мы необычные братья. У нас есть только мы с тобой. Даже если это будет всего лишь преграда, которую тебе надо преодолеть, я всегда буду с тобой. Даже если ты возненавидишь меня, для этого и нужны старшие братья.

Саске подвинулся к брату и осторожно, как будто нерешительно нагнулся к его лицу, приоткрывая губы.

Итачи было необычно и странно видеть Саске таким, по-настоящему желающим чего-то большего чем слова, братские объятия, щелчки по лбу — в нем пробудились его мужские инстинкты; особенно необычно и захватавающе было чувствовать то же самое внутри себя — запоздалое пробуждение молодой крови. Саске твердо упирался руками о колени своего брата, отрезая пути к отступлению, и Итачи не мог не признать, что это приносило волнующее ощущение, которое прежде никто из них не испытывал.

Это была та самая головокружительная жизнь.

Итачи молча смотрел в глаза напротив испытывающим взглядом. Неужели он мог когда-то думать о том, чтобы уничтожить все это из своей жизни?

Казалось, что сейчас закружится голова.

Итачи больше не думал о сомнениях или о том, хорошо для брата это или плохо: они оба решили так и договорились, ведомые собственными мыслями и чувствами. Все было естественным, нужным, правильным, что никто и не смел думать о том, что так нельзя делать. Все было разрешено, больше границ между ними не существовало. Это была свобода, о которой мечтал Итачи. То, что эта свобода запретна, только еще больше подстегивало на дальнейшие действия.

Саске, приблизившись, кончиком языка слизал полузасохшую пенку с нижней губы брата, прикусив ее острыми зубами. Рука Итачи, теплая и тяжелая, легла на его затылок, аккуратно сжимая мягкие волосы; другая коснулась одними кончиками пальцев до чувствительного места между лопаток, заставляя Саске внезапно вздрогнуть и задержать на секунду дыхание. И Саске не выдержал: сжав пальцами ткань хлопкового юкато на плечах брата, он впился в его губы.

Итачи резко вздохнул, напрягаясь и одновременно расслабляясь, отвечая; внутри все незнакомо сжималось, пока не загорелось огнем.

Оторвавшись от губ старшего брата и хрипло задышав ему на ухо, смотря, как их волосы смешиваются, переплетаясь друг с другом, Саске прижимался к телу Итачи и, своим животом касаясь его, опираясь на его плечи, неосознанно откидывая голову назад и шипя сквозь зубы, терся о нечто твердое, что упиралось ему в бедро. Внизу живота что-то скручивалось, собиралось в плотный комок, несущий напряжение и удивительно приятное ощущение жара внутри себя. Итачи обнимал младшего брата за лопатки, закрыв глаза, тяжело дышал ему во впадину на шее, всякий раз вздрагивая, когда Саске касался своим пахом его.

Руки, блуждающие по молодому телу, осторожно касались его, словно точно знали, где надо прикасаться; губы, мягкие, сухие, покрасневшие; кровь, почти кипящая, стучащая в висках.

Саске едва ли не дрожал, извиваясь в руках брата и сидя у него на коленях; терся своим телом о его, вцепившись в волосы Итачи, шипя и требуя, чтобы его сжимали в своих руках сильнее. Как только холодные пальцы старшего брата забрались под край длинного юкато, ложась на горячие бедра Саске, тот, коротко усмехнувшись, впился в губы Итачи, толкаясь бедрами ему навстречу.

Итачи не понимал, что происходит. Он чувствовал, как его губы, уже припухшие от ласк, целуют и тянут на себя, рычат в них, покусывают, вскидывая бедрами и все больше прижимаясь к его горячему животу.

Сопротивляться безумию было бесполезно, Итачи понял это, как только увидел взгляд младшего брата.

Саске не помнил, когда оказался на прохладном татами со спущенным на одно плечо юкато, раздвинув ноги и позволяя Итачи тереться о свой живот, подавляя вздохи и закусывая губы, чтобы не простонать. Старший брат припал к его лицу с восхищением, вздрагивая от тесного контакта, целовал горячие щеки, дрожащие веки, прокусанные губы, ощущая, как рука Саске настойчиво гладит его гладкую грудь, другой рукой лаская себя. Итачи, заметив это, нахмурился, сбрасывая ладонь брата с его же груди и, нагнувшись, начал прикасаться к его горячей коже сам, толкаясь все быстрее. Духота накалялась, становилась неимоверно тяжелой. Им обоим было смешно думать о том, чем они занимаются на полу в том месте, где завтракают родители и готовят на очаге пищу.