В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ) - Страница 161

Саске на секунду разжал свои ледяные пальцы, вздрогнув.

Особенный?.. Да, особенный.

Итачи тоже когда-то это говорил.

Говорил, что его брат всегда был особенным среди всех людей.

В тот момент голос Итачи был осторожен и вкрадчив, как будто он пытался сказать это так, чтобы ему поверили, и в то же время боялся испугать, или слишком сильно надавить, или боялся признаться в чем-то самому себе.

Едва ли не до отвращения дорогое воспоминание, неожиданно вызванное словами Шимуры, как раскаленный уголь прожгло и до того болезненно уязвленное сердце Саске бушующим огнем. Он, почти задыхаясь от внезапно нахлынувшего всей силой ощущения потерянности и горя, хрипло выдавил дрожащим от злости голосом, продолжая еще сильнее сжимать горло Шимуры, пока тот не начал беспомощно раскрывать рот, наполненный слюной:

— Отвечай же, отвечай мне! Совет виновен, совет?!

— Я и не мог подумать, — задыхаясь, прошептал Данзо, сморщивая покрасневшее и раздувшееся лицо, — что они раскроют тебе все секреты.

Саске в какой-то момент перестал владеть собой, с отвращением отталкивая от себя Шимуру, который, потеряв равновесие, упал на землю, широко раскрытым ртом пытаясь отдышаться и отплеваться от переполнившей рот слюны; Саске, выдержав небольшую паузу, выронил:

— Значит, это была правда?

Вопрос, на который не требовалось ответа.

Отступив на шаг назад, неловко и слабо, как будто боясь оступиться, Саске рукой прикоснулся к губам, тихо и тяжело дыша ртом в бескровную и влажную от холодного пота ладонь.

Больше всего его ужасало то, что опоздай Сай на несколько минут, он бы убил своего брата.

Убил бы Итачи.

Своего Итачи.

— Быть шиноби — означает жертвовать собой, — Шимура встал с земли, крепко держа оружие в руках и смотря на то, как Саске не шевелится, застыв все в той же позе, с закрытыми рукой губами. — Закрыть глаза от солнечного света, скрываться в тени — вот, что значит быть настоящим шиноби. Итачи лишь один из бесчисленных воинов, которые кончают жизнь так же, как и он. Такова горькая правда этого мира, — Шимура коротко пожал плечами. — Но именно благодаря им царит мир. Но как я вижу, ты отказываешься принять волю и мотивы Итачи, тебе ничего не понять. Сай, как и Итачи, раскрыв тебе секреты, предал Скрытый Лист. И Итачи предал его.

Саске отнял руку от губ.

Его бледное лицо выражало спокойную и холодную ярость, в то время как лихорадочно блестевшие в темноте зрачки, неподвижно остановившиеся в глазах, почти обжигали своим недвусмысленным выражением.

В эти минуты ненависть Саске была максимально сильна. Он так явно ощущал ее присутствие рядом с собой, что казалось, готов был от удушающего огня, разливавшегося по рукам и не дающего даже вздохнуть без внутреннего стона, рвать на себе одежду, чтобы впитать в себя холод, и убивать. Убивать, убивать, убивать. Мстить.

За каждую секунду одиночества, которое временами оглушало Саске, которое обхватывало его крепкими руками и смеялось в лицо, обжигая холодным и омерзительным дыханием, заставляя силой смотреть в свои пустые глаза, пугающие до отвращения, до ледяного крика в душе, — отомстить.

За каждую секунду позора родителей перед людьми, которые шли за ними, за их волнения, за их ни в чем не повинную кровь, пролитую подло и нечестно, — отомстить.

За то, что заставили ненавидеть собственный дом, собственных друзей, отречься от них, забыть их, предать их; за то, заставляли его же, Саске, товарищей убивать своего собрата, за то, что перечеркнули прошлое, взгляды на мир, уничтожили все и заставили ненавидеть после стольких заслуг, преданно и бескорыстно отданных деревне; за разорванную связь с родным и — Саске не мог этого отрицать — дорогим Скрытым Листом, — отомстить.

За Итачи, за его страдания, за его мучения, за то, что его заставили поднять руку на своих же родственников, заставили оставить своего брата, заставили того ненавидеть его, приговорили к смерти, лишили всего, изгнали, убили, затоптали его жертву, будь она проклята! — отомстить.

Саске, шагнув вперед, вскинул перед собой катану и последнее, что он выкрикнул саднящим от ненависти голосом, это:

— Не смей даже произносить имя Итачи!

Шимура, перед тем как ответить на нападение, прошипел:

— Хорошо.

Клинки столкнулись.

Лезвия, звонко ударяясь друг о друга, с непримиримой ожесточенностью играли между собой, сталкивались, нападали и оборонялись, почти достигали своей цели, стараясь дотянуться до горячей кожи, чтобы разрезать ее и почувствовать железный привкус крови на своем холодном металле. Но пока ни одна катана не достигла своей цели: одна из них, обхваченная старой сухой рукой, постоянно оборонялась, принимая на свою гладкую сталь все удары и царапины вражеского острия, а другая постоянно нападала, злилась, отчаянно стучала все сильнее, иногда натиском своей ярости заставляя отступать врага на шаг назад. Саске задыхался от злости, когда его нападок снова отражали: откуда у чертового рассыпающегося старика столько силы?

Его катана, вечно верная, преданная и любимая спутница жизни, найденная в доме Какаши, вновь и вновь, как оса защищает свой улей, бросалась подобно злой собаке на противника. Но пока она ничего не смогла сделать, поэтому Саске дал ей секундную передышку, резко, когда Шимура выбросил вперед руку для смертоносного удара, присев и выкинув вперед ногу, чтобы сбить старика.

Глаза Саске вспыхнули ожесточенным огнем, но все, что ему осталось, — это сплюнуть и встать с земли: Шимура увернулся от удара, когда нога почти задела его, почти сбила на землю, почти приговорила к смерти, но месть, сладкая и манящая, в очередной раз ускользнула из рук.

Озверев от своей очередной неудачи, взбесившись, что все удары проходят мимо цели, Саске бросился вперед, теряя от нарастающей в нем злости голову.

Его разрывали ненависть и чувство близкой мести, кружившей рассудок; это была удивительная и горькая, опустошающая смесь эйфории, безумства, запах скоро прольющейся крови, подрагивающая дрожь в кончиках пальцев, которые то и дело пульсировали, и почти детская злая обида. Саске бросало в жар и холод, его охватывала неудержимая жажда убить, затмевающая сознание, он как слепой с хрипом, вырывающимся из пересохшего рта и потрескавшихся губ, ударял и ударял своим лезвием, смотря в глаза напротив; чем больше он смотрел, тем сильнее становилась его дрожь, тем неудержимее и сильнее становилось желание разбить, уничтожить, раздавить, разорвать.

Отомстить.

Саске еще никогда не чувствовал настолько физического и реального ощущения своей ненависти, она как будто наполнила его сосуды, его сущность.

Как только она достигла своего апогея, когда она обрушилась как волна на сонный берег, в ту секунду, когда Шимура споткнулся, теряя опору, Саске, забывая об оружии, схватил его за ворот одежды и изо всех сил толкнул ногой в живот, откидывая к недалеко стоящему дереву. Шимура ударился о него спиной, оседая вниз и из-под полуопущенных от тупой боли век смотря на Саске, который, согнувшись пополам, рукой зажимал рану на правой стороне груди, неглубокую, но широкую и длинную: в ослепившей его жажде мести он даже не вспомнил о том, что не бессмертен, и что ему пора бы защититься самому.

Но ни боль, ни порез его сейчас не волновали; отняв перепачканную кровавую руку от груди, он, оттерев со лба пот и оставив на нем отпечаток собственной крови, только с еще большей решительностью сжал катану и кинул из-под мокрой челки уверенный и холодный взгляд на Шимуру.

Тот также, преодолевая боль, встал на ноги, громко прохрипев:

— Ты действительно брат Итачи.

Саске стиснул зубы, с яростью выкрикивая:

— Разве я не говорил тебе перестать упоминать имя Итачи?

Но Шимура только устало покачал головой.

— Правда об Итачи и ее значение не важны для тебя. Ты тонешь в ненависти и желаешь только разрушать. Ты приводишь жертву Учиха к нулю.

Катана в руке Саске вздрогнула, когда ее сжали сильнее.