В городе Ю. (Повести и рассказы) - Страница 87

Таинственная тьма, так волнующая меня вчера, полностью теперь рассеялась, и в тусклом фиолетовом свете утра открылся огромный плоский участок с высохшими тыквенными плетьми, дальше ряды парников в земле, с прорванной пленкой, тоже покрытой серебряной изморозью,— «утренник» был крепкий!

И тут наконец визгнул на гвозде запор и из темноты будки вышел хозяин. Плотный, основательный, но маленький, в каком-то темном рубище, в меховой безрукавке, в галошах на серые шерстяные носки. Главной примечательностью его облика была огромная голова — «котел», я бы сказал, и почти без шеи! А в лице его выделялся нос, формой и размером напоминающий кабачок, но слегка подмороженный, рыжеватый, с крупными оспинами. Глазки были примерно как у налима — маленькие, черненькие, веселенькие, прямо по бокам носа.

— Ну, привет тебе, привет! — Он протянул ко мне миниатюрные руки (сразу две!).— Ну, я вчера Варваре сказал — вылитый Егор!

«Чего же ты мне-то этого вчера не сказал?» — подумал я, но усмешку сдержал.

— Чего — я слышал — плохо заводится у тебя? — Он кивнул на мою машину в конце ограды, всю покрытую небывало крупными каплями росы.

«А что, пора уже заводиться?» — хотел съязвить я, но сдержался, тем более что заводилось вчера, когда я отгонял машину от ворот, действительно очень хреново. Озабоченность вытеснила всякую иронию.

— Ты ж, наверное, искупаться хочешь поехать? — вдруг радушно проговорил он.

«Странно,— я не сдержал удивления,— почему это он думает, что в такой заморозок я хочу именно искупаться?» Куражится, надо думать, ведь отец радостно предупреждал меня, что его друг Платон — мастер ядовитых проделок с абсолютно тупым и добродушным лицом! Видимо, это и происходило!

— Да вот чего-то зажигание барахлит,— солидно сказал я,— сначала бы надо разобраться.

— А-а-а, ну смотри,— равнодушно произнес он и побрел куда-то в сторону. Видимо, единственный интерес я представлял для него как предмет утонченных его розыгрышей.— А то хочешь, на своей тебя довезу? — Азарт в нем, видимо, побеждал все прочие чувства.

Я понял, что сейчас единственный способ продолжить общение с ним (а значит, и со всеми остальными) — это участвовать в том, что он предлагает, а для выигрыша делать вид, что делаешь это с колоссальным энтузиазмом!

— Да искупаться неплохо бы вообще! — весело воскликнул я.— Сейчас, только шмотки возьму! — Я заскочил сперва все же в будку, потом в дом — за плавками и полотенцем.

«Ну что ж, раз так — пускай!» — тоже с азартом подумал я.

Утро действительно было отличное, капли начинали светиться желтым в лучах, идущих между туч, пахло дымком и полынью. Я вошел под навес, где стоял его серый драндулет типа «нивы», сел вперед и активно заговорил, не давая этому интригану особенно развернуться:

— Я, наверное, перебудил всех у вас — темно было, а я выход искал!

— Кого ж ты разбудил? — насмешливо проговорил он.— Жена еще с ночи к сестре ушла — у той корова рожает. Дочь уж три часа как на ферме, а зять — вон он сидит!

Через стекло я увидел фигуру, словно прилипшую к толстому осветительному столбу за оградой. До столба провода были туго натянуты, дальше свисали, от действий зятя слегка покачиваясь.

— Трехфазку тянет к нашему амбару.— Платон кивнул на могучее бетонное строение без окон.— Циркульную пилу хотим сделать. Он главный энергетик колхоза у нас.

— Ну что ж, дело хорошее! — откликнулся я.

Мы поехали. Изредка Платон медленно кланялся встречным через стекло, некоторых пропускал.

Меланхолично он начал рассказывать, что с этого года, как ушел с работы, все стало валиться из рук, ни к чему серьезному не лежит душа, а все дела со скотиной и участком (грандиозным, я бы сказал) он презрительно называл «баловство».

«Сразу же дурить тебя начнет — моментально! — с восторгом предварял нашу встречу отец.— И то плохо у него, и это никуда, а на самом деле все у него кипит. Любит прибедняться — и тебя будет дурить!»

Так и было.

Мы как-то без дороги, прямо и непосредственно, выехали в серую ровную степь. Платон словно и не смотрел на дорогу, плакался, какие у него ленивые дочка и зять (ничего себе ленивые — с шести утра на столбе!). Потом, уже, ближе к морю, начался небольшой склон, изрезанный оврагами и речками,— приходилось делать петли, объезжать, понемногу спускаясь вниз. Да, довольно-таки заковыристая получилась шутка — отвезти меня искупаться: дорога головоломная, а ведь примерно где-то тут я проезжал вчера в темноте!

Теплело, крупные капли на листах наливались желтым. Потом все пространство вокруг нас, от края до края, сделалось красным — весной так широко цветут в степи маки, но это были не маки, это были помидоры, маленькие, остренькие, яркие,— я внимательно разглядывал их гирлянды у самой дороги, порой вылезающие почти на дорогу.

— Красиво! — не удержавшись, воскликнул я.

— А, все гниль! — махнув короткой ручкой, проговорил Платон.

— Как гниль? — удивился я.— Все это?!

— А что ж ты хочешь? — усмехнулся Платон.— Второй уже такой «утренник» за три дня! А помидоры — нежный продукт! Там в них такие капилляры,— растопырил он пальцы,— с водой, ну, и когда вода в лед переходит, лед, сам понимаешь, шире воды и капилляры эти рвет. Тут же все загнивает. Теперь,— он оглядел бескрайние поля,— разве свиньям на корм, и то если руки дойдут!

— Как же, столько погибло?! Что же смотрели-то?

— Да почему смотрели? Работали. Убрали, сколько могли, план выполнили, да и все, кому не лень, себе набирали, а все равно вон сколько осталось!

— Да у нас… из-за такой одной помидорины шикарной… любой с ума сойдет! — воскликнул я.

Платон молча пожал плечом. Мы спустились к воде, остановились на пляже. Море было еще какое-то не проснувшееся, абсолютно ровное и серое. Я быстро искупался, вытерся. Потом мы сидели в машине, молча глядели на неподвижное море, на светлый и тоже вроде бы неподвижный кораблик на самой кромке.

Я вспомнил: отец говорил, что колхоз этот довольно лихой и, кроме скота, овощей, имеет рыболовный флот, который ловит всюду, чуть ли не у Новой Зеландии, и Платон занимался как раз этим, был на сейнере то ли механиком, то ли тралмейстером, точно отец не помнил, но главное — повидал свет. На эту тему я попытался деликатно его разговорить — не молчать же тупо, сидя в машине, и потом так же тупо молчать, когда отец станет расспрашивать, что и как.

— Как, вспоминаете море-то теперь? — спросил я.

— Да, мерэшыцца порой! — неохотно проговорил он.— Да и то: бывало, выйдешь ночью на мостик, от берега тыщи миль, а вокруг светло, от горизонта до горизонта лампы сияют, что твой Невский проспект!

— А что же это? — изумился я.

— Так тралят же! — довольно равнодушно пояснил он.

— А-а-а!

— Знаешь, сколько в ту пору я весил?

— Мало? — догадался я, имея в виду тяготы морской жизни.

Он кинул на меня презрительный взгляд — видимо, любимым занятием его было показывать людскую глупость и свой ум.

— Мало? — скептически переспросил он.— Сто сорок кило!

— Почему же так много? — пробормотал я.

— Так не двигался почти,— пояснил он,— с вахты в каюту, с каюты — на вахту, да и все!

Такие неожиданные сведения о рыбацкой жизни поразили меня, но именно этого и добивался мой собеседник.

— Да! Так со мною в каюте почти полгода командированный с Ленинграда жил! Инжэнэр,— солидно проговорил Платон.— Соображал помаленьку, как локацией рыбу искать… Да, инжэнэр… С Ленинграда, да…— Платон немножко застопорился.— Мы ж с ним друзья сделались в конце! — Платон несколько оживился.— Ты зайди к нему в Питере, я адрес тебе дам! Он тебе все, что хочешь, сделает!

Опять он что-то крутит, хитрит, подумал я. Почему это какой-то инженер в Ленинграде, с которым он плавал когда-то давно, должен мне делать все, а вот этот, друг моего отца, находящийся в непосредственной близи, не хочет мне сделать ничего, даже не покормит завтраком, а держит зачем-то на берегу пустого и неуютного моря?