Утреннее шоссе. Взгляни на свой дом, путник! - Страница 59

– А какому отцу это понравится?! – горячо воскликнул Наум Лазаревич. – Я вам скажу, что в Барановичах евреям было неплохо. Честно. Было неплохо. Конечно, не то что до войны. До войны там вообще: лузгаешь семечки – попадаешь в еврея. Но и после было неплохо. Конечно, было, было, что и говорить. А где не было? Еврей есть еврей. И жить он должен там, куда мы плывем, головой я понимаю. Но я же привык к Барановичам… А тут история с этим негодяем, ее мужем. Ее бывшим мужем, простите меня… Так я поднялся и поехал…

– Но… но вы едете в гости, – перебил я старика.

– Какие гости?! Кто вам сказал, что я еду в гости? Это я так, чтобы не затевать волокиту с постоянным выездом. Там же черт ноги сломит, а я один, на костылях. Продал телевизор, холодильник, я знаю. Собрал какие-то деньги на билет, и вот я еду. С одним рюкзаком.

– А как же мебель, квартира? – проговорил я.

– Какая мебель? Этот мерзавец, ее муж, все вывез. Я спал на раскладушке. А квартира? Какая там квартира – халупа. – Он лукаво засмеялся.

– Так, может, и дочь не красавица, – съязвил я.

– О нет! – воскликнул старик. – Сами увидите, она меня встречает. Глаз оторвать нельзя, это я вам говорю…

Приеду – получу гражданство, получу инвалидность. Говорят, участников войны там тоже не обижают. А главное – рядом дочь, сами понимаете.

Что-то жалкое было в облике этого кроткого беспомощного старика. Для чего он мне врал про квартиру? Мелочь? Возможно. Только он был так напуган всем, так растерян, бедняга, у которого жизнь в самом конце пошла кувырком. И дочь наверняка кривая-косая… Что и говорить – простая история. Как ни странно, я за все время пребывания на Земле обетованной редко встречал людей с особо трагическими изломами судьбы – я имею в виду алию 70–80-х годов. Многих привела сюда бытовая, простая подоплека, хотя каждый из них считал свою судьбу особо трагической. Это настораживало и заставляло размышлять. В повседневной нашей жизни происходит какой-то незаметный для постороннего глаза слом, который гонит людей в неизвестность, заставляет бросить все-все и уехать. Евреи едут в Израиль из Аргентины, Бразилии, Эфиопии, Румынии, Польши… даже из Америки. Но больше всего из Советского Союза. Почему?! Какой микроб появился в нашем напряженном воздухе? Или он был всегда, только мы привыкли и не замечали? Я еще вернусь к этой теме. Она не так проста, как кажется, и дело тут не в посконном всемирном антисемитизме…

Широкая панорама города, разбросанного на высоких холмах, стремительно складывалась, точно гигантский зеленый веер, одновременно вытягивая в натуральную величину портовые сооружения – паром причаливал к берегу. За оградой, на втором этаже морского вокзала, под бело-голубым флагом, толпились встречающие, смазанные расстоянием в одно многоликое лицо. Лицо это смеялось, что-то кричало десятками голосов, но расстояние доносило лишь общий гул. Убежденный, что первым среди общей массы я увижу своего любимого племянника Леньку, я пристально вглядывался в ограду и увидел его, худого, длиннющего. Я не мог не узнать его…

Закрепили корабельные канаты, со скрежетом навели ребристый мост, и паром из отдельного независимого мирка стал продолжением Земли людей.

Гуськом, точно ребятишки на прогулке, пассажиры сошли по сходням на берег. Так, буднично, мои ноги ступили на асфальт Земли обетованной. Обыкновенный морской вокзал средней руки, без особых архитектурных излишеств. Поднимаясь на второй этаж, я увидел, как из чрева парома один за другим выкатываются автомобили с транзитными советскими номерами. Где-то среди них следовал и мой ночной кормилец. Да вот он, в приземистом желтом «ягуаре». И впрямь в такой машине не особенно покувыркаешься, зато какое наслаждение ехать… «Оборотистые люди, – думал я, входя под крышу вокзала, – разбогатев в Союзе, они ринулись на глубину. Что им мессианская идея возрождения национального государства веками гонимого народа? Что им вообще какие-то нравственные и моральные принципы – слова, слова, слова. А «дела» – вот они, в сверкающем «ягуаре».

Полно… Просто я завидую тому цыгану или незнакомому кооператору из Харькова. Люди без особых комплексов, они знают свое дело и всегда будут в порядке. Не то что я, рефлексирующий, нежнокожий, выбравший профессией сидение за письменным столом. Впрочем, нет. Ведь и я мог, засучив рукава, работать и таксистом, и проводником поезда, и администратором универмага, и архивистом… Мог же! У меня была цель – написать роман. И я написал. «Таксопарк», «Поезд», «Универмаг», «Архив» и еще не одну книгу высидел я за тем самым письменным столом, после праведных трудов. Значит, мог бы стать и бизнесменом, и кооператором. Мог бы принять сейчас землю своих праотцов в сверкающем лимузине, с «бабой», обедать в ресторане Каплана на Дизенгофф, где за кусок мяса отваливают до пятидесяти шекелей… Мог бы! Нет, не мог бы, не получится… Каждому свое, а главное – слесарю – слесарево. И не следует завидовать. Кстати, еще неизвестно, кто больше нужен сейчас этой древней стране: я, со своей пишущей машинкой, или те ребята, вырулившие к воротам порта на своих «ягуарах» и «вольво», пригнанных не из Швеции, а из России… Нет, не так. Я не знаю – потеряет ли Россия от того, что я, к примеру, увезу с собой свою пишущую машинку, если таможенник даст добро? А то, что из России уезжают оборотистые ребята, думаю, наверняка потеряет. А если им таможня не даст добро, они таможню купят…

Вновь я завидую? Нет, размышляю. Впрочем, разница едва заметна. А пока я выходил после таможенного досмотра. Полный умиления перед дотошными, но искренне сердечными девушками в защитной форме, несущими таможенную службу. Ввозить можно все, кроме наркотиков, и, кстати, вывозить можно все, за исключением предметов, принадлежащих посторонним людям, во избежание террористических сюрпризов.

Я вижу бегущего ко мне со всех ног Леньку. Длинноногий, он опередил всех. Как он вырос, возмужал. Или просто слабые усики, что пробивались над губой упрямым мужским рисунком… Обняв племянника, я из-за плеча увидел того старика из Барановичей. Он стоял, повиснув на костылях, и со своим оранжевым вещевым мешком на плечах был похож на горбатого пилигрима. Подле него вытирало слезы невзрачное худенькое существо женского пола. Блеклое, невыразительное лицо венчал удлиненный вислый нос.

Хороша у нас красавица, подумал я. К тому же она еще и плакса. Суди теперь того зятя-мерзавца…

Толкнув ладонью стеклянную дверь, я вышел в Хайфу.

* * *

Район Неве-Давид, в южной части Хайфы, славился тем, что там проживала моя сестра Софья Петровна с семейством.

Правда, об этой славе знал весьма узкий круг – несколько родственников, перебравшихся в государство Израиль в разное время. Но слава – понятие весьма субъективное. Для одних в славе купается знаменитость, чьими портретами пестрят газеты, для других – персона, известность которой проявляется всего лишь фотографией на личном письменном столе…

И я бы не сказал, что Неве-Давид – лучшее место Хайфы. Да и никто такого не скажет. Особенно улица Амелех-Шломо. Могли бы назвать именем царя Соломона и более приличную улицу. С одной стороны склон горы Кармель, с другой – низина, примыкающая к морю, застроенная высоченными зданиями вперемежку с трехэтажными неказистыми домиками-«хрущобами», в один из которых судьба и забросила моих близких…

– Что у тебя в чемоданах? – спросил Ленька, отдуваясь. – Камни? Их и так тут полно.

– Книги. Везу свои книги на продажу, – ответил я, переводя дух.

Ленька хмыкнул:

– Кому они тут нужны? Ни одной твоей книги мы не продали. Сдали на комиссию несколько штук, и там глухо. У олимов денег нет, а ватикам неинтересно.

– Кому-кому? – не расслышал я.

– Ватикам, – повторил Ленька, – эмигрантам, которые живут в стране более пяти лет. А те, кто приехал недавно, – олимы, вроде нас.

– Да, понятно. Олимы мне знакомы, – проговорил я. – Происходит какое-то деление на касты. Низшая и высшая.