Ультиматум. Ядерная война и безядерный мир в фантазиях и реальности - Страница 49

Имя автора ныне действительно забыто. Два года спустя он еще раз попробовал силы в фантастике (герой романа "Командир-1" — еще один спятивший, капитан атомной подводной лодки, начинающей третью мировую войну), а затем случилось событие непредвиденное и драматичное. Не выдержав давления атомной истерии, Питер Джордж в 1960 году покончил с собой… Что касается Стэнли Кубрика, то его имя отныне прочно ассоциируется с фильмом "Доктор Стрейнджлав…".

Режиссеру удалось создать нечто принципиально повое по сравнению с предшественниками. Брэдбери с библейским пафосом клеймил, Шют и Креймер взывали к холодному разуму, здравому смыслу. А Кубрик попытался атомную бомбу высмеять. Высечь ее беспощадным смехом.

Тут, конечно, встает вопрос: а можно ли? А нужно?..

Вопрос закономерен, но, как часто в искусстве случается, решение зависит от прецедента, от чьей-то удавшейся попытки. Как метод, пример для подражания — вышучивание атомной бомбы, хохот над сожженным, пусть и в результате собственной глупости, человечеством вряд ли вызовет сочувствие. Но в качестве исключения… В данном случае фильм удался, и победителя не судят!

Время Кубрик вычислил точно. В те годы настроение отчаянного безрассудства в отношении видов на будущее преобладало. Считалось само собой разумеющимся, что военные безумны, вся их атомная машинерия абсолютно неуправляема и, следовательно, катастрофа неизбежна. А психологам хорошо известно: когда наваливается отчаяние и вот-вот произойдет истерический срыв, психологическим механизмом его предотвращения часто служит смех.

В этом тоже чувствуется какая-то уступка, слабость. Защищаться от "дискомфортной" мысли можно ведь и по-другому? Мужественно и трезво взглянув в лицо опасности, искать пути ее предотвращения, как бы ни был затруднителен этот поиск: бить в набат, заставляя проснуться и других.

Но… высмеять оказалось проще: "Вместо трезвого анализа постановщик предложил свой метод — абсурда, своего рода защитный механизм, позволявший просто выкинуть проблему вон из головы. Мало ли в жизни трагических, в принципе не поддающихся исправлению мерзостей!.. Так люди проникаются чувством фатальной неотвратимости гибели и первыми стремятся туда, где наиболее интенсивная бомбардировка: чем скорее, тем лучше. Большого мужества, впрочем, в таком отчаянном шаге мало"^[84].

Присмотримся к персонажам "черной комедии" Кубрика. Свихнувшийся на почве антикоммунизма американский генерал (его фамилию можно перевести на русский язык как "Потрошитель"), пославший стратегическую авиацию бомбить советские города. Командир одного из экипажей, чей самолет из-за поломки в бортовой рации не удалось вернуть на базу, — форменный дебил с тоже "говорящей" фамилией Конг (немедленная ассоциация с крушащей что ни попадя гигантской обезьяной из нашумевшего кинофильма "Кинг Конг"). Наконец, еще один потенциальный пациент психиатрической лечебницы — член экипажа злополучного бомбардировщика, севший верхом на атомную бомбу с надписью на боеголовке: "Эй там, приветик!" — и ринувшийся вниз, едва раскрылись створки бомбового люка…

Шутовской хоровод возглавляет совсем уже инфернальная маска доктора Стрейнджлава, фамилия которого переводится как "Странная любовь". Это маньяк-ученый, искалеченный — у него все, и душа, кажется, тоже на протезах, — но бодро деловитый, когда речь идет об уничтожении человеческих особей. На его прошлое указывают любопытные детали: оговорки "мой фюрер" (в обращении к президенту США) и чисто рефлекторное выбрасывание вперед руки-протеза… За экранным доктором Стрейнджлавом американские зрители увидели и некоего "доктора" из Освенцима, по имени Йозеф Менгеле, и кое-кого из персонажей более близких по времени. Бывшего военного министра США Джона Форрестола или, скажем, Вернера фон Брауна.

Да, конечно, все это зло, остроумно, забавно, но…

К середине 60-х годов подобные образчики "черного юмора" на тему атомной войны можно было рассматривать уже как тупик, кризис сознания, не находящего выхода. В то время многие почувствовали зловещую западню, в которую загоняло себя человечество — позже ее точно охарактеризуют как "атомный пат", — и, чтобы от отчаяния не опустились руки, вовсю язвили и зубоскалили.

Страх парализовал волю, мысль, остатки гражданского чувства. И вот уже наступление атомного конца света некоторыми авторами было воспринято как нечто неизбежное — "преступление" природы, вроде лавины или землетрясения, остановить которое невозможно. И единственное, что остается: попытаться пережить, пересидеть. Восстановить все заново, когда уцелевшим, выползшим из своих нор-убежищ предстанет ужасающий "пейзаж после битвы".

Пол Брайнс в книге "Ядерные холокаусты" с тревогой отмечал, как мало в американской фантастике произведений, герои которых хоть что-то попытались бы сделать в "дни до" (их действия в "день после" описаны сотни раз, и об этом еще пойдет разговор). Предотвратить катастрофу, вместо того чтобы напрягать воображение в поисках вариантов выживания на атомном кладбище. "Если герои романов все же протестуют против наличия у сверхдержав атомного оружия и его распространения по планете, — пишет Брайнс, — то эти протесты, как правило, выглядят либо неразумно, либо подозрительно. Но если даже персонажу той или иной книги удастся убедительно разъяснить читателю свою точку зрения и продемонстрировать самые благородные намерения, его попытки вмешаться в исторический процесс и предотвратить катастрофу обычно малоэффективны"^[85].

Зато, как только дело доходило до описаний жизни в "постатомном" мире, фантазия обычно разыгрывалась не на шутку. Настолько выигрышным — как ни кощунственно это звучит — показался кое-кому ядерный "антураж", что в американской фантастике образовался сам собой даже особый поджанр: post-holocaust story. Произведение о мире после ядерной катастрофы.

И такие книги вскоре пошли потоком…

"Нет необходимости указывать на ту неоспоримую истину, что третья мировая война была бы последней мировой войной, развязанной против мира, против самой нашей планеты. Этот конфликт поставил бы один-единственный вопрос: не о том, скольким бы людям удалось выжить при ядерном ударе, а о том, как долог был бы час их умирания на умирающей планете"^[86].

Слова, произнесенные сенатором Эдвардом Кеннеди в 1983 году, содержат опыт, накопленный за почти три десятилетия после Хиросимы. Исследования ученых со всей убедительностью поставили крест на каких бы то ни было утешительных фантазиях о жизни людей после ядерной войны. Жизни?! Читая лучшие произведения мировой фантастики, рано или поздно проникаешься пафосом авторов (а они в этом вопросе на редкость солидарны): выжившие еще позавидуют сгоревшим в атомном пламени, ибо для тех все кончилось быстро…

Как часто случалось в истории этой литературы, наиболее смелые идеи высказаны на удивление рано.

И двух лет не прошло после хиросимской трагедии, как вновь решил тряхнуть стариной — написал второй свой научно-фантастический роман, точнее, сценарий — живой классик британской литературы Олдос Хаксли. Мудрый и скептичный автор знаменитого романа "О, дивный новый мир" на сей раз особых литературных лавров не стяжал, но его новая книга "Обезьяна и сущность" (1947), по крайней мере, в атомной фантастике заметный след оставила.