Ультиматум. Ядерная война и безядерный мир в фантазиях и реальности - Страница 47

Так обычно бывает: чем более знаменит писатель, тем лаконичнее, скуднее на подробности его досье. Разумеется, если не перечислять книги — они-то и составляют наиболее весомые "факты" подлинной писательской биографии…

В годы войны Рэя Брэдбери не призвали в армию из-за его близорукости. Физический недостаток с лихвой искупила зоркость социальная. Одним из первых он смог не только разглядеть ядерный гриб на горизонте, но и отлить свои эмоции — гнев, страх, страсть — в совершенную художественную форму.

Это важный момент. До Брэдбери многие предвидели — ему удалось все это впечатляюще показать. Растормошить соотечественников, а затем и читателей всего мира (книга только на английском языке вышла шестьюдесятью изданиями и переведена в сорока с лишним странах), заставить сердцем прочувствовать еще не свершившуюся трагедию как трагедию их собственную, уже пережитую. Атомная тема под пером Брэдбери превращалась в явление искусства.

Потому что не о далеком Марсе его книга. Скорее о Земле, населенной глупыми, невежественными эгоистами, нетерпимыми ко всякому проявлению неординарности. И в конце концов погубившими свою планету.

Те из них, кто не мог дальше готовить это убийство планеты-матери, бросили все и подались на Марс: "Прилетали, потому что чего-то боялись и ничего не боялись, потому что были счастливы и несчастливы, чувствовали себя паломниками и не чувствовали себя паломниками. У каждого были свои причины. Оставляли опостылевших жен, или опостылевшую работу, или опостылевшие города; прилетали, чтобы найти что-то или избавиться от чего-то, или добыть что-то, откопать что-то или зарыть что-то, или предать что-то забвению. Прилетали с большими ожиданиями, с маленькими ожиданиями, совсем без ожиданий"^[79].

Но, оказывается, бежали и от надвигавшейся войны: "Любой здравомыслящий человек мечтает унести ноги с Земли. Не позже, чем через два года на Земле разразится атомная мировая война…"^[80]Знали о ней, страшились ее, она неотступно стояла перед мысленным взором людей, но, вместо того чтобы как-то ей противодействовать, предпочли сбежать. Только разве от себя убежишь?

Земля была беременна войной. Она неотвратимо вызревала в обществе, добровольно отдавшем себя на попечение машин. Комфорт был своеобразной платой — за отказ от поступка, от ответственности и необходимости думать. Но за комфорт пришлось заплатить еще дороже. И когда в финальных эпизодах "Хроник" колонисты на Марсе видят родную планету, расцвеченную атомным заревом, они с горечью понимают, что видят собственное детище. Большинство улетает обратно на Землю, скорее всего на верную гибель — но хоть так выполнить свой долг перед прахом тех, кого в свое время покинули…

Эти патетические сцены оставляют, мне кажется, чувство неудовлетворенности. Героизм в ситуации, когда какая-либо героика теряет смысл, не просто нелеп или смешон — он становится чем-то сродни раскаянию матерого преступника, выслушавшего зачитанный ему смертный приговор… Может быть, писатель еще в начале 50-х годов хотел подчеркнуть именно это: атомная война все самые светлые человеческие качества, такие, как героизм и самопожертвование, сведет к абсурду, сделав тот самый единственный шаг от великого до смешного.

Не буду подробно разбирать весь цикл "Марсианских хроник"^[81]. Но остановлюсь на одном рассказе — художественно совершенной новелле "Будет ласковый дождь". Заупокойная служба по человечеству не обязательно должна поражать размахом действа — Брэдбери потрясает и своим маленьким, камерным реквиемом.

…Техника, созданная людьми, пережила их. Трудно отыскать более доходчивую метафору, символ иррациональности атомного побоища, его несовместимости ни с военной логикой, ни с обыденным здравым смыслом (что говорить о нравственных категориях!). На атомном пепелище нетронутым остался лишь автоматизированный Дом — слуга, наставник и защитник своих хозяев, давно сгинувших. Только светящиеся радиоактивные силуэты на стене напоминают о миге, когда здесь пронесся огненный шквал. А Дом уцелел. Исправно работает техника, повторяются идиотские ежедневные ритуалы: Дом будит несуществующих хозяев, готовит им пищу, отправляет на работу и в школу, сообщает последние известия. Одержимый введенной в электронное сознание паранойей по отношению к "чужакам", Дом безжалостно преследует вторгшегося нарушителя — бродячего издыхающего пса.

И весь этот бесконечно растянувшийся на бог весть какое время "день после" проходит под своеобразный аккомпанемент — стихотворение американской поэтессы начала века Сары Тисдейл, начинающееся с таких успокоительно-мирных слов: "Будет ласковый дождь, будет шепот весны…" А в заключительных строках:

И Весна… и Весна встретит новый рассвет,

Не заметив, что нас уже нет…^[82]

Короткая новелла, штрих на батальном полотне, тонкая сольная партия в огромном оркестре художников разных стран, объединившихся для борьбы с надвигающимся безумием. Но почему этот тихий голос трогает, вводит в дрожь сильнее, чем грохот ударных и звон меди — Dies Irae ядерного Апокалипсиса? Может быть, оттого, что Брэдбери как раз и не ставил себе задачу живописать кошмары, бить читателю по нервам?

Книга завершается на тревожной ноте. Вспомним еще раз финальную сцену на берегу древнего марсианского канала, в застывшую воду которого смотрятся новые "марсиане" — последнее семейство, улетевшее с гибнущей (уже наверняка погибшей) Земли, чтобы попытаться здесь, на Марсе, начать все заново. Они надеются, что прилетит еще одна семья, дети переженятся, и человеческая раса не умрет.

И писателю тоже хочется верить в это.

От всей души он желает мужества и удачи новоявленному Ною. Но отчего-то его вера не заглушает ноющей тоски. Всем знакомо это состояние души, когда прямо не веришь окружающей тишине и благодати и все ждешь тучи, грозы, откуда-то подкрадывающейся беды.

Земляне бежали с Земли, где свирепствовала эпидемия бесчеловечности. Но кто поручится, что и сами они не подхватили этот вирус, не принесли его с собой на Марс…

К счастью, спасительной мысли о "второй попытке" писатель себя убаюкать не дал. Злое наваждение — сгорающий в атомном пламени мир — преследовало его постоянно. Многие рассказы 40 — 50-х годов — "Лиса в лесу" (русский перевод — "Кошки-мышки"), "Шоссе", "Мусорщик"; не вошедшая в цикл "Марсианских хроник", ни примыкающая к ним новелла "Были они смуглые и золотоглазые" — все опалены этим огнем. Но даже среди них выделяется роман "451° по Фаренгейту" (1953) — второе крупное произведение Брэдбери, воспламеняющее читателя каждой страницей, каждой фразой, каждым словом.

В этой брэдбериевской "поэме огня" главный герой — пламя. Пущенное из огнеметов, оно пожирает страницы книг; как светлячок, указывает путь заблудшим душам. Наконец, стирает с лица планеты Город — оплот невежества и бездуховности.

Двух атомных войн обитателям Страны Дураков, как оказалось, недостаточно. И они продолжают держаться за свою глупость в бастионе невежества, где пожарные из отряда "Саламандра" (живи в 50-е годы Карел Чапек — вот кто оценил бы!) жгут книги, человеческое общение заменяют телевизионные стены и бормочущие "ушные раковины", а демократию — охота на диссидентов-книжников с помощью Электронного Пса. Две мировые войны произошли после 1960 года — об этом упоминается мельком. Но вот третья вызревает прямо на глазах. Автоматизированный город — символ общества, добровольно отказавшегося от свобод, книг, роскоши человеческого общения, — сам подписывает себе приговор.