Тень за окопом
(Мистическо-агитационная фантастика Первой мировой войны. Том II) - Страница 11

Ни путника, ни проезжего не видать. Даже птиц нет. И когда вдали показалась фигура прохожего, как-то радостнее и легче вдруг всем стало. Наконец, поравнялись, встретились. И улыбка слабая и радостно-усталая мелькнула у солдат: то была молодая цыганка, пробиравшаяся в город. Зной на ее молодое, страстное лицо бросил строгие тени; утомленно и жутко смотрели черные глаза. Она пить очень хотела и с робкой надеждой, такой неуверенной, обратилась к Самойлову. Тот молча протянул ей фляжку и строго наблюдал, как трепетало черное горло у цыганки, жадно глотавшей теплую воду.

Возвращая фляжку, цыганка сказала:

— Даст тебе много награды Господь Бог. Дай, друг, погадаю.

Ленивые, усталые солдаты сдвинулись в кружок.

А цыганка грудным, глубоким голосом убежденно и торопливо-радостно говорила:

— Ай, хорошо тебе скоро, солдат. Счастливо и радостно будет.

И, проведя смуглым тонким пальцем по белым крестам, сверкавшим на груди солдата, сказала:

— И еще этого ты скоро получишь.

Все слушали ее внимательно и строго и верили и ждали, что она скажет еще. И многие завидовали Самойлову, а он стоял, обжигаемый солнцем, и не радовался. Он также верил всему, что сказала ему цыганка, и знал, что скоро все это сбудется, по не было никакой радости в сердце.

И долго оглядывались солдаты на яркую, пеструю фигурку, удалявшуюся от них. Солнце все жгло и жгло.

Эта ночь была нежная, легкая. Влажный, страстный ветер приносил откуда-то удушливый и томный запах акаций, а с черного, глубокого неба как будто кто-то стряхивал редкие теплые капли дождя. И тихо было. Безмерная, грустная и страшная тайна повисла над лесом и ночь чутко прислушивалась.

И никогда не было такой странной тревоги в сердце Самойлова, как сегодня. Недавняя встреча в поле припомнилась и чудилось ему, что скоро, очень скоро его призовут за наградой.

И вот в этом молитвенном безмолвии ночи — черной и жуткой, огненный, золотой кнут ракеты прорезал черное небо, и золотой веер раскрылся вверху, озаряя макушки леса. И другая ракета сверкнула и третья. Тишины не стало. Ночь свернула темные свои крылья и неслышно ушла.

Ночи не стало. Но и дня не было — великий губительный огонь, ревущий и потрясающий, наполнил собою все, все заглушил. Пролетали откуда-то проклятья гигантские и губительные, огненные вихри со злобой безмерною и ужасающею сметали леса и горы. Страшные нитки пулеметов пронзали воздух, сплетались в клубки и выхватывали из тьмы свои жертвы. И в этом невыразимом огне, ужасе явственно слышно было ничем не заглушаемое ярое уханье, как будто чьи-то гигантские шаги сокрушали землю. И это шла Смерть. И приблизилась. И ночь смутилась и побежала прочь, роняя на хмурое небо обрывки своих темных одежд. В эти страшные часы и день смутился и медлил взойти над местом ужаса. А Смерть посылала свои мечи, и уханье ее шагов было все громче и громче.

Прошла теперь тревога у Самойлова и был покоен он. Он знал, что награда будет сегодня и, всматриваясь в горящую даль, ждал.

У опушки леса, под купой изломанных и спаленных сосен, стоит желтый бугорок. И крест. Крест желтый. Когда пылает закат, то бросает украдкой из-за щетины угрюмого леса несколько золотых лучей, и деревянный крест золотится и светится…

В газете было напечатано: «Г. губернатору препровожден георгиевский крест 2-й ст. для вручения родным старшего унтер-офицера 62 №-ского пехотного полка Василия Самойлова, павшего в бою 19 июля 19…г.»

Таинственный скелет, замурованный в лесном подземелье. Найден при рытье окопов на западном фронте.

— Знаете, доктор, правда стала похожа на вымысел, а то, что кажется плодом фантазии, оказывается истинным бытием! Так было прежде, так есть теперь и так будет всегда в этом мире, особенно в такие эпохи, как наша, когда этот мир выбивается из сил, чтобы доказать, что он совсем не «лучший из миров». В туманную, слякотную, кислую ночь, какие выпадают у нас на фронте в январе, я, смертельно устав на работах по укреплению позиций, брел домой, т. е. в землянку близ штаба Н-ского стрелкового полка. Было темно и скользко. Ввиду близости немцев, нельзя было пользоваться фонариками. Я и мой товарищ, проваливаясь в незримые ямы, скользя на каких-то откосах, которых совсем не полагалось на знакомой нам дороге и не было днем, добрались наконец к себе. Наряду со всевозможными проклятиями по поводу каждого нового «крушения», мы говорили о своем, саперном, деле, о его огромном значении в нынешней войне, о влиянии, какое оказали на него современные технические успехи, о саперах-товарищах, павших на поле брани смертью храбрых.

— Главное оружие, главное орудие боя — есть человек, а современность стремится сделать главным орудием боя машину, предоставив человеку служебное, вспомогательное место, — говорил я, а мой приятель, совсем молодой мальчик, вздохнул и поддержал меня.

— Да! И этим убито много красивого и возвышенного в войне! И, может быть, кажущаяся неподготовленность наша в техническом отношении есть только бессознательный протест русского воинского духа, жаждущего борьбы людей в открытой схватке, вместо истребления их с безопасного расстояния машинами.

— Ну, это вы уж слишком! Хотя… доля правды есть!

Мы в это время дошли до землянки в лесу, где было наше обиталище. Освободившись от мокрых доспехов своих, мы сели за чай и ужин. Когда все было подано, мы дверь наружу, которая имела обыкновение от всякого пустяка со скрипом отворяться, привалили ящиком с провизией. Было жарко, тихо и почему-то грустно. Мы еще поговорили о своих работах; о том, что завтра надо послать за проволокой, что надо как-нибудь отвести воду в окопе восьмой роты… и невольно опять вспомнили своих друзей, соратников.

— Да, — сказал мой приятель, уже лежа в постели на скамье, — Скобелев был прав, когда писал: «Лопата есть такое же оружие, как винтовка».

Наступило продолжительное молчание. У меня болела голова, тело ныло от усталости, но я не ложился и как-то вяло поправил его слова:

— Не оружие, а орудие борьбы; хотя, впрочем, все равно!

Он ничего не ответил… Я посмотрел на него, увидал, что он уже уснул, и хотел лечь сам, как вдруг за моей спиной, т. е. в дальнем от двери углу, раздался тихий, вежливый, но настойчивый голос:

— Не будете ли столь любезны еще раз повторить сии слова и имя полководца, их сказавшего, милостивый государь мой?..

Я обернулся и увидел сидящего на том месте, где раньше сидел мой приятель, офицера в шинели. Он держал фуражку в руке и, слегка привстав, глядел на меня.

Я при свете двух свечей различил капитанские серебряные погоны. Лицо с седеющими усами, красное от вечного загара, было спокойно-настойчиво, а голубые глаза смотрели чуть-чуть улыбаясь.

Я сначала хотел спросить, как он сюда попал, но потом все забывал об этом и каждый раз, как эта мысль приходила ко мне, какой-нибудь вопрос моего гостя заставлял меня забывать ее.

Да к тому же головная боль делалась прямо нестерпимой и жар у меня увеличивался. Я это чувствовал.

— Это сказал Скобелев. «Лопата — это такое же орудие борьбы, как и ружье!»

— Да, — сказал капитан, садясь. — И сие справедливо, особливо в настоящее время, насколько можно мне было заметить за кратковременностью пребывания моего в армии вашей. В мое время войска в бою, раболепствуя местным предметам, притягивались некоею бессознательною силою к ним, ища найти за ними закрытие от огня. Ныне лопата освободила пехоту от рабства у закрытий… Да! Инженерное дело столь высоко стоит ныне, сколь мы и не помышляем!

— А откуда лее вы, капитан? Вы из отставки, что ли?

— Я? О, нет! Из отпуска, хотя и очень, очень продолжительного! Но сие не суть важно! Не будем касаться этой материи…