«Столетья не сотрут...»: Русские классики и их читатели - Страница 38

Ну и, конечно, будут требования энтузиастов открыть мемориальные доски во всех воейковских местах. (С удовольствием присоединяемся).

В наших фантазиях, к сожалению, не так уж и много чистой фантазии, — все они навеяны чтением пушкиноведческих работ, и все они могли бы, как нам кажется, появиться в печати, если бы мы их здесь упреждающе не каталогизировали (что, впрочем, тоже не дает стопроцентной гарантии). Не беремся утверждать, что все приведенные имитаторские предположения неверны, а скажем лишь, что для выяснения их истинности недостаточно первого впечатления, а требуются серьезные доказательства.

Сказав же это, мы сразу сталкиваемся с серьезнейшей филологической проблемой. "Методики подобных доказательств нет, — справедливо пишет В. Н. Турбин, — хотя нет и методики опровержения, научной критики их. Это решается чисто субъективно. И неизвестно, сколько именно и каких именно сопрягающихся элементов художественного произведения — слов, синтагм, сюжетных мотивов и ситуаций, — будучи сопоставленными, должны делать сравнение их исчерпывающе доказанным". "Накопление материала: наблюдений, сопоставлений, догадок рано или поздно потребует создания единой системы историко–литературных сравнений— сопоставительной аналитики", — заключает ученый[177]. И он глубоко прав.

Но вот типичный для истории "Пиковой дамы" сюжетный поворот. Приведенные справедливые соображения о теории сопоставления высказываются в статье, посвященной сопоставлению посещения Германном старой графини и визита Чичикова к Коробочке, а сопоставление это за сорок с лишним лет до статьи Турбина сделано Андреем Белым в книге "Мастерство Гоголя" (М.; Д., 1934. С. 99—101). Разумеется, Турбин не мог не читать книги Белого, но "тайная недоброжелательность" заставляет его обдернуться.

Дело при работе с "Пиковой дамой" весьма обычное. Блуждающие огни повести так и норовят сбить с дороги, а то и заманить в непроходимое болото путников, шагающих, казалось бы, по самым надежным тропам.

Режиссеру М. И. Ромму принадлежит очень проницательное суждение о художественной природе "нашей" повести (надо заметить, что тяготы непростого общения с нею дилетанты подчас выдерживают лучше профессионалов— литературоведов и критиков; а профессионалы, обращающиеся к побочным материям, иной раз добиваются большего, чем идущие "прямо на предмет"[178]). "Если допустимо сравнение с живописью, то живопись Толстого в общем похожа на те полотна, которые очень уж близко рассматривать нельзя, потому что вблизи становится видно: здесь мазок обнажен, фактура шероховата. А если отойти чуть дальше — возникает поразительная картина. Пушкин же пишет, как писал Леонардо да Винчи: его можно рассматривать в лупу, и, чем тщательнее анализировать его фразу, тем больше обнаруживается в ней скрытого совершенства, тем точнее вырисовывается форма, тем детали делаются более ощутимыми, и вместе с этими деталями начинает вырастать и целое. Так написана "Мадонна Литта" и так же—"Пиковая дама""[179].

Все верно, но, оказывается, и посмотрев на повесть в лупу, всякий может угодить в неприятность: выхватить взглядом деталь и незаметно для себя окутать ее каким‑нибудь домыслом. Германн — художественное изображение горного инженера И. Ф. Германа, Пушкину, судя по всему, не известного; находясь слишком долго в комнате Лизы, он провинился более, чем обычно думают; в только что распечатанной колоде "краска, естественно, была еще свежей и карты слегка липли одна к другой. Германн, заметив нужного ему туза, потянул его, но не почувствовал пальцами, что за этой картой идет другая — пиковая дама, которую он и вытянул вместо туза"[180]. Мы с ужасом ожидаем, что когда‑нибудь досужий взгляд исследователя, вооруженного лупой, упадет в книгу М. И. Пыляева "Старое житье" (Спб., 1892. С. 54—55). Обнаруженный там дворецкий Натальи Петровны Голицыной тотчас будет нам представлен в качестве нового прототипа Германна. Он обыгран шулерами, заложил без спроса княжеский сервиз, а теперь стоит перед барыней на коленях. "Он точно так же умоляет о прощении, — скажут люди с лупой, — как Германн с пистолетом молит о секрете трех карт".

Однако совет не слишком вглядываться тоже не всегда хорош. Превосходно разоблачив недальновидность нескольких сильно "вглядывающихся" в повесть исследователей, О. С. Муравьева заодно оспаривает и весьма естественное мнение, что в роли благодетельницы Лизавета Ивановна будет копией старой графини: "Отказываясь уточнять, какой же стала Лизавета Ивановна в ее новой жизни, Пушкин предполагает в ней разные возможности. Выбирая из них лишь одну, мы, в сущности, подменяем пушкинскую героиню другой"[181].

Напомним, что это говорится по поводу почти самых последних фраз повести: "Лизавета Ивановна вышла замуж за очень любезного молодого человека; он где‑то служит и имеет порядочное состояние; он сын бывшего управителя у старой графини. У Лизаветы Ивановны воспитывается бедная родственница". Нам кажется, что здесь все‑таки есть предельная ясность (Гершензон и Дерман могли бы над нами весело посмеяться), и если мы предположим "разные возможности" продолжения, то должны будем отныне официально признать Лидина, "помещика двадцати трех лет", смеющегося в финале "Графа Нулина", человеком ума крайне недальнего (ведь Пушкин не объясняет нам, отчего этот Лидин смеется, а смех без причины…).

Одним словом, оптимальная для воззрения на повесть точка все время находится в движении, то надо подходить ближе, то отходить на несколько шагов, а когда и куда двигаться, никто не подскажет. Людей, любующихся "Пиковой дамой" (шаг вперед, два назад), великое множество. Мы успели постоять рядом лишь с несколькими. А между тем любой здесь готов в любую минуту начать убеждать нас с пылом: "Пиковая дама означает…"

А. М. МАРЧЕНКО

ПЕЧОРИН: ЗНАКОМЫЙ И НЕЗНАКОМЫЙ

М. Ю. Лермонтов "Герой нашего времени"

Знаменитая статья Белинского о "Герое нашего времени" — защита, почти апология Печорина — на полтора столетия вперед определила судьбу романа, ибо и хулители его, и хвалители ("лермонтисты", по определению А. Хомякова) исходили из одной и той же посылки: предложенная критиком "творческая концепция" и есть авторская.

Напомним ее суть. По Белинскому, Печорин — незаурядный, может быть, даже исключительный человек, чей беспокойный дух требует движения, чья душа ищет пищи, чье сердце жаждет интересов жизни. Фундаментальное это соображение высказано с удивительной даже для "неистового Виссариона" энергией и убежденностью:

"…в этом человеке есть сила духа и могущество воли, которых в вас нет; в самых пороках его проблескивает что‑то великое… Ему другое назначение, другой путь, чем вам. Его страсти—бури, очищающие сферу духа; его заблуждения, как ни страшны они, острые болезни в молодом теле, укрепляющие его на долгую и здоровую жизнь. Это лихорадки и горячки, а не подагра, не ревматизм и геморрой, которыми вы, бедные, так бесплодно страдаете… так глубока его натура, так врожденна ему разумность, так силен у него инстинкт истины!"

Между тем в черновике романа Печорин назван человеком толпы: "…принадлежал к толпе". Из белового текста эти слова вымараны, мысль, однако, сохранилась, только перенесена из основного текста в авторское Предисловие: "…портрет, составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии". Нет в романе и характеристики всего поколения, но она дана в "Думе"; напечатанное в номере 1 "Отечественных записок" за 1839 год ("Герой…" начал публиковаться с 3–го, мартовского, — "Бэла"), стихотворение без всяких натяжек можно назвать и поэтическим комментарием к роману, и расширенным эпиграфом к нему.