Соперник Цезаря - Страница 55

Краем глаза Клодий заметил, что длинноволосый упал. А на помощь здоровяку, с которым дрался Клодий, подскочили сразу двое - чернявый коротышка и темнокожий атлет. Темнокожему Клодий пропорол бедро, но остались еще двое. Дело принимало дурной оборот. Квинт Цицерон застрял на рострах: он облокотился на узорную ограду трибуны, чтобы лучше видеть, как дерутся внизу, и время от времени кричал:

- Бей!

Лицо у Квинта было белое, он весь дрожал. Но не от страха - от наслаждения.

Тут подоспел Полибий: он наконец догадался выбраться из храма со своими подопечными. Полибий огрел здоровяка-гладиатора палкой по затылку, а чернявого подхватил под мышки и со всей силы приложил темечком к корабельному тарану.

Евдам, видя, что остался практически один, стал отступать, прокладывая себе дорогу среди новобранцев-гладиаторов. Новички благоразумно расступились, никто даже не пытался задержать отчаянного бойца.

Клодий наклонился над светловолосым. Лицо у того было залито кровью, но он дышал.

- Отнесите этого парня ко мне домой! - приказал Клодий гладиаторам. - Он славно сражался, пока вы прохлаждались. А ну-ка, Зосим, - усмехнулся он, - поднимемся на ростры и объясним квириту Квинту Цицерону, что ему пора заканчивать свою речь. Ты сам-то как?

Вольноотпущенник вложил меч в ножны и зажал рану подле ключицы - клинок Евдама все-таки задел его. Клодий невольно глянул на свою правую руку - кровь текла сильно, но пальцы, кажется, двигались. Плечо тоже все еще кровоточило. Да, в этот раз победа далась не так легко, как прежде.

- Полибий! - позвал Клодий. - Идем-ка со мной.

Они поднялись на трибуну. Квинт покосился на окровавленный клинок в левой руке Клодия, перевел взгляд на гладиатора. И сделал шаг вперед, надеясь, что его не тронут: он был безоружен и в тоге.

Клодий поднял меч и отрицательно покачал головой. Квинт остановился. Глянул затравленно на бывшего народного трибуна, потом на Полибия - тот нахмурил брови. Тогда Квинт шагнул назад, перелез через ограду и спрыгнул с ростр. Когда Клодий и гладиатор подбежали к краю трибуны, Квинт лежал внизу, раскинув руки. Лица его не было видно - голова Квинта покоилась на животе чернявого.

- Он разбился или притворяется? - спросил Зосим снизу.

- Притворяется, но мы сделаем вид, что поверили - не станем же мы его убивать!

Клодий сам прижег рану и перевязал себе руку - глава римской фамилии нередко лечил своих подопечных, прибегая к услугам медиков лишь в крайних случаях. Затем патрон наложил пластырь на рану Зосима. Она была неглубокой, но клинок перебил ключицу, и Клодий льняными бинтами обмотал руку и плечо так, чтобы рука оставалась неподвижной. Да, изуродовала тебя политическая борьба, мой друг Зосим. Сенатор подарил вольноотпущеннику аурей. Тот взял золотой и даже не поблагодарил - знал, что плата соразмерна.

Потом раненые слуга и господин глотнули неразбавленного вина.

- Хороший пластырь, - потрогал Зосим рану. - Совсем не болит.

- Отец говорил, это рецепт самого Аппия Клавдия Цека.

- Сегодняшнее действо мне не понравилось, - хмуро заметил Зосим.

- Фекально, - согласился Клодий.

- Так всегда бывает, - сказал Зосим. - Когда у тебя в подчинении всякий подлый сброд, за ним не уследить. Уж коли такими командуешь, без крови и насилия не обойтись. И чем дальше, тем больше крови и насилия.

- Я знаю, - отвечал Клодий.

- Так чего тогда мучаешься? - спросил Зосим.

- Я не мучусь, я думаю. Но чего-то не понимаю. Главное всегда ускользает. - Клодий вздохнул. - Я, как Фаэтон, который взялся управлять солнечной римской колесницей. Но золотая колесница слишком тяжела, а огненные кони безумны и непокорны, и, как ни натягивай вожжи, их не сдержать. - Зосим хотел достать табличку и стило, чтобы записать удачное сравнение, но постеснялся. Клодий провел здоровой ладонью по лицу. - Но теперь уже поздно что-то менять. Кони понесли. Помпей и Цезарь успели соскочить. У них другие планы - посмотреть, как я полечу вниз, а потом Юпитер, то есть сенат, испепелит меня. И уж затем кто-нибудь из моих бывших союзников взберется на колесницу и сыграет роль Гелиоса. Они забыли только, что роль Гелиоса - одна, а их двое. Ну, ничего, я попробую удержаться в колеснице. Куда-нибудь доскачем.

- Мы не можем сражаться со всем Римом, - сказал Зосим. - Рано или поздно Цицерон вернется.

- Значит, мне надо уступить?

- Тебе надо подниматься дальше по карьерной лестнице, избираться в эдилы.

- Мудрый совет.

- Ты станешь великим консулом, которого Рим навсегда запомнит, - предрек Зосим.

- Ну да… если Помпей и Цезарь позволят, - хмыкнул Клодий.

Марку Туллию Цицерону все же позволили вернуться. По просьбе Помпея и с соизволения Цезаря. Кажется, говорун не понимает, какую цену придется за это заплатить. Ну, раз не понимает, пусть платит. Наверняка Цезарь сделал это мне в отместку. О мотивах Помпея и говорить не стоит…

В Риме постоянно растут цены на зерно. Пшеница нового урожая поспела и ссыпается в амбары. А в Риме - голод. Зерна для раздач почти нет, возле общественных амбаров с утра очереди, а в лавках хлеб есть, но по таким ценам, что к нему не подступиться человеку, не получившему наследства.

Едва Цицерон вернулся, как выступил с речью в сенате, а через два дня вышел на ростры. Хвалил себя, превозносил оптиматов, ругал меня, но не слишком злобно, и заодно предложил, чтобы Помпея избрали ответственным за снабжение хлебом на пять лет, с правом назначать пятнадцать легатов.

Ну, вот! Помпей украл мою должность. Может быть, он добудет хлеб для Рима. Может быть. Но ведь все равно у тебя ничего не получится, Великий. Хлеб из орудия власти ты превратишь в тягостную обязанность, потому что застрянешь у первого межевого камня, на котором будут выбиты слова: «Так не должно!»

Из записок Публия Клодия Пульхра

Вечером, когда отшумел форум, закончился в театре спектакль, и зрители разошлись, обсуждая не столько нынешние Аполлоновы игры, сколько цены в лавках, Марк Туллий Цицерон выслушал очередные поздравления и принял все приглашения на пирушки в свою честь. Были произнесены длинные речи, осушены кубки, клиенты, подхалимы, завистники, притворившиеся друзьями, и друзья, ставшие завистниками, покинули атрий в маленьком, неудобном и грязном наемном доме. Повсюду вещи лежали в корзинах и мешках, не распакованные с дороги, и бегали, натыкаясь друг на друга, рабы, возвращенные хозяину и не знающие, что делать. Цицерон остался наконец один и взялся за стило, раздумывая, что же написать другу своему Помпонию Аттику в Эпир.

Прежде всего, надо рассказать, как его встречал Рим, когда он въезжал в Город в канун сентябрьских Нон.^[117] Настоящий триумф, да, да, настоящий триумф! В тот час Цицерону казалось, что он не просто возвращается в Город, а восходит на небо!

Но миновал день, другой… И Марк Туллий понял, что восхождение на небо было слишком суетливым.

Цицерон сидел за столом, смотрел на огонь масляного светильника и разглаживал скребком из слоновой кости лист папируса, приготовленный для длинного подробного письма.

Так о чем писать? О восторженном приеме? Или о том, что, вернувшись, он тут же произнес речь о предоставлении Помпею полномочий по хлебу? То есть льстил и угождал самым унизительным образом. Только сейчас, готовясь изложить произошедшее на папирусе, Цицерон понял, как это смешно и низко смотрелось со стороны, и испытал почти физическую боль. Неужели теперь он обречен льстить и пресмыкаться всегда и всюду?! И лишь потому, что за ним, человеком безродным, нет никого, он сам по себе, он - один?