Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Наслаждение. Джованни Эпископо. Девственная земля - Страница 93

Мы приближаемся, слышите?

Мы приближаемся к концу. Какое число сегодня? Двадцать шестое июля. Ну, вот, а это было девятого июля, в этом же месяце. То кажется, будто целый век прошел, то — будто, это было вчера.

Я сидел в подсобном помещении аптекарского магазина, нагнувшись над счетами, изнуренный от усталости и жары, пожираемый мухами, в одуряющем запахе лекарств. Было часа три пополудни. Я часто отрывался от работы, чтобы подумать о Чиро, который в последние дни чувствовал себя хуже обыкновенного. Я созерцал в своем сердце его лицо, истерзанное муками, тонкое и бледное, как воск.

Заметьте, синьор, одну вещь. Через отверстие, прорезанное в задней стене спускался солнечный луч. Заметьте, синьор, и другие подробности. Магазинный мальчик, плотный паренек, спал, неподвижно растянувшись во всю длину на мешках, и над ним, словно над падалью, носились тучей мухи. Хозяин, аптекарь, вошел в комнату и направился к раковине, находившейся в углу. У него шла носом кровь, и так как он шел нагнувшись, чтобы не запачкать рубашки, то кровь капала на пол.

Прошло несколько минут такой глубокой тишины, что, казалось, жизнь приостановилась. Не показывалось ни одного покупателя, не проезжало ни одного экипажа, мальчик перестал храпеть.

Вдруг я услышал голос Чиро:

— Папа здесь?

Его появление передо мной в этом низком помещении, среди мешков, посреди бочек, кусков мыла, его, такого нежного, почти прозрачного, похожего на духа, — его появление передо мной представлялось мне галлюцинацией. Лоб у него был мокрый от пота, губы дрожали, но мне показалось, что он охвачен какой-то дикой энергией.

— Зачем ты здесь? — спросил я. — В такое время? Что случилось?

— Иди, папа, иди.

— Но что случилось?

— Иди, иди со мной.

Голос у него был глухой, но решительный. Я бросил все, говоря:

— Я скоро вернусь.

Я вышел вместе с ним, взволнованный, шатаясь, так как ноги у меня подгибались.

Мы находились на улице Del Tritau. Повернули на площадь Барберини, совершенно безлюдную, казавшуюся морем белого огня. Я не знаю, была ли она действительно безлюдна, но я видел только море огня. Чиро сжимал мне руку.

— Ну, что ж ты не говоришь ничего? Что случилось? — спросил я его в третий раз, хотя я сам страшился того, что он мог мне сказать.

— Иди, иди со мной. Ванцер побил ее… побил ее…

Злоба душила его, мешая говорить.

Казалось, он ничего больше не мог произнести.

Тащил меня за собой, ускоряя шаг.

— Я видел своими глазами, — снова начал он. — Из своей комнаты я слышал, как она кричала, я слышал слова… Ванцер поносил ее, называл ее всякими именами… Ах, всякими именами… Слышишь? И я видел, как он бросился на нее с поднятыми кулаками, крича… «Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе!» По лицу, по груди, по спине, по всему, и сильно, сильно… «Вот тебе! Вот тебе!» И называл ее всякими именами… О, ты их знаешь!

Его голос был неузнаваем: хриплый, шипящий, свистящий, ломающийся от гневного удушья, так что я с ужасом думал: «Вот он сейчас упадет, свалится от ярости на мостовую».

Но он не упал, он только ускорял шаги и тащил меня за собой под палящими лучами солнца.

— Ты, может быть, думаешь, что я спрятался? Ты, может быть, думаешь, что я сидел в своем углу? Что я испугался? Нет, нет, я не испугался. Я бросился на него, я начал на него кричать, я хватал его за ноги, укусил его за руку… Я не мог сделать ничего больше… Он отшвырнул меня на землю, потом снова бросился на маму, схватил ее за волосы… Ах, как гадко! Как гадко! Он остановился, переводя дух.

— Как гадко! Схватил ее за волосы, потащил к окошку… Хотел сбросить ее вниз… Но потом отпустил… «Ну, я уйду, иначе я убью тебя». Он так сказал. И потом убежал, убежал из дому… А, если бы у меня был нож!

Он снова остановился, так как задыхался. Мы шли по безлюдной улице Сан-Базилио.

Боясь, что он упадет, я умолял его:

— Остановись, остановись на минутку Чиро! Остановимся на минутку здесь, в тени. Ты больше не выдержишь.

— Нет, нужно спешить, нужно прийти вовремя… Вдруг Ванцер вернется домой, чтобы убить ее?.. Она ведь испугалась, она боялась, что он вернется, что он убьет ее. Я слышал, как она приказывала Марии уложить вещи в чемодан, чтобы сейчас же уехать из Рима… кажется, в Тиволи… к тете Амалии… Нужно вернуться вовремя. Разве ты ее отпустишь?

Он остановился, только чтобы посмотреть мне в лицо, и ждал ответа. Я пробормотал:

— Нет, нет…

— А его ты впустишь в дом? Ты ему ничего не скажешь? И ничего не сделаешь?

Я не отвечал. А он не замечал, что я готов был умереть от стыда и от горя. Он не заметил этого, так как после небольшого молчания закричал мне неожиданно прежним голосом, дрожащим от глубокого волнения:

— Папа, папа, ты ведь не боишься… не боишься его, правда?

Я бормотал:

— Нет… нет…

И мы продолжали наш путь к дому под яркими лучами солнца, по опустошенным участкам виллы Лудовизи, среди срубленных стволов деревьев, среди груд кирпича, среди бочек с известкой, которые привлекали меня своим ослепительным блеском. Лучше, лучше умереть заживо сожженным в одной из этих бочек, — думал я, — чем отважиться на неведомую встречу. Но Чиро снова схватил меня за руку и смело тащил меня навстречу судьбе.

Подходим, поднимаемся по лестнице.

— У тебя ключ? — спросил Чиро.

Ключ был при мне. Я отпер дверь. Чиро вошел первый, начал кричать:

— Мама! Мама!

Ответа не было.

— Мария!

Никакого ответа. В квартире пусто, она была залита светом и погружена в подозрительное молчание.

— Уже уехала! — сказал Чиро. — Что ты будешь делать?

Он вошел в одну из комнат. Сказал:

— Это происходило здесь.

Тут же стоял опрокинутый стул. Я заметил на полу согнутую шпильку и красный бант. Чиро, следивший за моим взглядом, нагнулся, поднял несколько волосков, очень длинных, и показал их мне.

— Видишь?

У него дрожали пальцы и губы, но его энергия уже упала. Силы изменяли ему. Он закачался и упал без чувств ко мне на руки. Я воскликнул:

— Чиро, Чиро, сын мой!

Он лежал неподвижно. Не знаю, как мне удалось преодолеть начавшую овладевать мной слабость. Одна мысль ударила мне в голову: «А что, если Ванцер сейчас войдет?» Я не знаю, каким образом мне удалось поддержать несчастное создание, донести его до постели.

Пришел в себя. Я сказал ему:

— Тебе нужно отдохнуть. Хочешь, я тебя раздену? У тебя лихорадка. Я позову доктора. А сейчас я тебя осторожно раздену. Хочешь?

Я произносил эти слова, я делал все это, словно ничего более не должно было случиться, словно обычные дела повседневной жизни, забота о сыне должна была всецело занять остаток дня. Но я чувствовал, я знал, я был уверен, что это не могло быть так. Одна единственная мысль сверлила мой мозг, предчувствие чего-то ужасного переворачивало мне внутренности. Ужас, постепенно накопляемый в глубине меня, начал распространяться по всему моему существу, заставляя жить каждый мой волос от его корня до верхушки.

Я повторял:

— Дай мне раздеть тебя и уложить в кровать.

Чиро отвечал:

— Нет, я хочу остаться одетым.

Интонация его голоса, его речи была уже сосредоточеннее, но не могла заглушить во мне назойливых звуков его простого и страшного вопроса: «Что ты будешь делать?»

«Что будешь делать? Что будешь делать? Что будешь делать?»

Для меня всякое действие было немыслимо.

Я был не в состоянии остановиться на каком-нибудь решении, изобрести какой-либо исход, задумать оскорбление, обдумать защиту. Время проходило, ничего не принося с собой. Мне следовало бы пойти за доктором для Чиро. Но разве Чиро согласился бы отпустить меня?

Если бы он согласился, ему пришлось бы остаться одному. Я мог бы встретить Ванцера на лестнице. И тогда? Или Ванцер мог вернуться в мое отсутствие. И тогда?

Согласно требованиям Чиро, я не должен был впускать его, я должен был сказать или сделать ему что-то. Ну, хорошо, я мог бы запереть дверь изнутри задвижкой. Ванцер, не будучи в состоянии открыть ее ключом, стал бы звонить в колокольчик, стучаться, шуметь, безумствовать. И тогда?