Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман» - Страница 99

Какая находка! Я обнаружил книгу с таким названием: «Современные писатели Франции». Она вышла в издательстве Гослена в 1841 году, автор ее — критик по фамилии Шод-Эг, умерший, кажется, лет двадцать пять или тридцать тому назад и ныне совершенно позабытый. Помнится, я читал в «Ревю де Пари» статью Асселино, в ней Шод-Эг именовался талантливым и образованным человеком, с тонким, проницательным умом. Во всяком случае, не находясь в первом ряду, Шод-Эг занимал не последнее место в литературе своего времени, он, можно сказать, выражал мнение большинства, то есть походил на тех критиков, к которым в наши дни весьма и весьма прислушиваются. Впрочем, вот лучшее доказательство тому, что его этюдам придавали некую ценность: нашелся издатель, который выпустил их отдельным томом.

И вот, перелистывая этот сборник, я наткнулся на статью о Бальзаке, — для людей нашего поколения статья эта просто смехотворна. Она как нельзя лучше выражает глупость тогдашней критики. Вечная ярость посредственности, вечное стремление слепцов отрицать величие умов выдающихся! И забавнее всего то, что ведь мы — уже потомки, и нам просто смешно, когда мы сравниваем Бальзака с Шод-Эгом, ставим гиганта современного романа рядом с этим уморительным карликом, который тщится смешать его с грязью, а добивается только одного — марает самого себя. Какое поучительное зрелище, какой урок! Кусайтесь, оскорбляйте, возводите напраслину, обнаруживайте собственную глупость, обличайте, ведите себя как доносчики и тюремные надзиратели, втаптывайте в грязь творения искусства, — и вот результат: те, кого вы тщились оклеветать, обрели величие и вызывают восхищение ваших внуков, а ваши отвратительные и дурацкие суждения, когда на них наталкиваешься в паши дни, выставляют вас на позор и посмешище.

Я хочу воскресить Шод-Эга. Это послужит благим примером для нынешних крикунов. Некоторых критиков полезно ткнуть носом в их собственные нечистоты. Бы сейчас увидите — ничто не переменилось. Все те же обвинения, и все так же талант остается талантом.

Итак, я ограничусь некоторыми выдержками. Достаточно будет и этих выбранных мест. Прежде всего Шод-Эг торжествует на десяти страницах по поводу того, что Бальзак позволяет себе вносить кое-какие изменения в классификацию собственных произведений. Как известно, великий романист не сразу пришел к мысли объединить свои романы в единое целое и дать своей эпопее общее название «Человеческая комедия»; у него были некоторые колебания, он неоднократно изменял последовательность различных частей. Разумеется, это ни в какой мере не умаляет таланта писателя; ныне мы этому не придаем никакого значения; но Шод-Эг ликует, он воображает, будто принизит Бальзака, ведя против него столь мелочную войну, и когда нашему критику удается доказать, что некоторые произведения романиста расположены теперь в ином порядке, он торжествует и хвастается: ему, мол, удалось обратить во прах «Человеческую комедию». Жалкий человек! В заключение критик пишет: «Перечитывая эту инвентарную опись будущих творений г-на де Бальзака, которую он однажды предложил вниманию самых восторженных своих поклонников, мы теперь равнодушно слушаем, как г-н де Бальзак безудержно бахвалится воображаемыми чудесами архитектоники своего детища. Кто сможет отныне без смеха помыслить о будущем величественном соборе, над которым трудится г-н де Бальзак?» И в самом деле, люди ныне смеются, но смеются-то они над Шод-Эгом.

Шод-Эга выводило из себя поведение Бальзака. Послушайте, как он об этом говорит: «Всякий раз, когда г-н де Бальзак выкатывает на глазах у публики очередной камень для своего сооружения, он совершает это под звуки труб, посвящает этому событию пышное предисловие, причем не упускает случая возвестить, что если храм все еще не закончен, то — единственно потому, что замысел его необыкновенно грандиозен». Разумеется, Бальзака должны были обвинять в шарлатанстве, это в порядке вещей. У него были свои идеи, которые стоило защищать, он отбивался от яростных противников, — чистейшее шарлатанство! Кроме того, его шедевры — вот безобразие! — привлекали к себе всеобщее внимание, а его издатели — каковы злодеи! — охотно их распространяли. Впрочем, при упоминании о «Человеческой комедии» Шод-Эг только пожимает плечами. Он полон презрительного сострадания. «Лет пять или шесть тому назад, — говорит он, — г-н де Бальзак придумал оригинальный способ уклониться от высшего суда критики: писатель громогласно и с завидным хладнокровием объявил, что современная критика не может не только выносить окончательный приговор его романам, но и вообще их обсуждать, поелику романы эти нельзя рассматривать как произведения, не зависимые одно от другого, так сказать, соперничающие одно с другим, как произведения самостоятельные, каждое из которых возникло особо и приводит к совсем различным выводам; они, дескать, части гигантского монумента, камни, из которых будет сложен колоссальный дворец, где он намерен поселить героев созданного им мира. Критика, нимало не задетая этим вердиктом, который объявлял ее некомпетентной, удовольствовалась тем, что легонько пожала плечами в знак снисходительной жалости…» Подумать только, гениальный человек настолько честолюбив, что смеет возводить монумент и просит критику обождать со своим суждением! Ну, можно ли сносить подобные притязания? Ведь глупость не ждет.

Но это еще только цветочки. Шод-Эг одним щелчком низверг «Человеческую комедию». Бальзак изобличен во лжи и в немощи: у него нет общего плана, он хочет ввести в заблуждение критику, он изнемогает и бесплодных усилиях. Теперь остается доказать, что его романы, взятые порознь, не блещут ни своеобразием, ни талантом, не представляют никакого интереса, они — ничто, просто ничто, сплошная пустота.

Прежде всего, Бальзак ничего не придумал. Во всех его произведениях живут всего два образа — мужчина, непризнанный гений, который тщетно добивается успеха, и женщина с возвышенной душой, способная на любые жертвы. «Луи Ламбера и г-жу де Вьемениль, — замечает Шод-Эг, — можно с полным правом уподобить пробным оттискам (пока еще без подписи) с тех двух портретов, которые только и удалось выгравировать г-ну де Бальзаку. К несчастью для г-на де Бальзака, он ни в коей мере не может считаться создателем двух этих портретов; в данном случае вся его заслуга состоит в том, что он умело воспроизвел их. Подобно граверу, который на деревянной или стальной доске запечатлевает мысль художника, пли ученику, чей робкий карандаш следует за контурами, нанесенными кистью мастера, он повторял образы, созданные другими творцами». Дальше Шод-Эг заявляет: «Г-н де Бальзак никогда особенно не старался скрыть совершенный им плагиат, когда речь шла не о главных героях, а о второстепенных персонажах и о частностях. Мы дадим бой романисту на самом благоприятном для него поле битвы — для доказательства своего утверждения мы сошлемся на две его самые популярные книги: „Евгения Гранде“ и „Лилия долины“; когда автор создавал первую из них, перед ним поочередно позировали главные герои „Скупого“ и „Мельмота“, правда, слегка искаженные и противоречащие самим себе; общий план и драматические эффекты второго романа состряпаны из обрезков книги „Сладострастие“. Мольер! Матюрен! Гофман! Сент-Бев! Надо быть справедливым, г-н де Бальзак действует весьма энергически и заимствует он не у бездарных авторов». Бальзак, обкрадывающий Сент-Бева! — дальше идти уже некуда, как сказали бы в наши дни. Впрочем, обвинение в плагиате — также в порядке вещей. Шод-Эг не был бы самим собой, если бы не обвинял Бальзака в литературном воровстве. Наши современные Шод-Эги продолжают эту традицию.

Перейдем теперь к стилю. Сейчас вы увидите, что Бальзак не имеет ни малейшего понятия о законах языка: «Г-ну де Бальзаку совершенно чужды простейшие правила синтаксиса; нет, думается, ни одного самого несложного правила грамматики, о котором он имел бы хоть смутное представление. По собственному произволу он употребляет в действительном залоге такие глаголы, которые по самой природе своей относятся к страдательному залогу, и наоборот; или же под его пером глаголы непереходные попадают в разряд переходных, а глаголы неправильные превращаются в правильные. Он не останавливается перед самыми невообразимыми словосочетаниями. С поистине невероятной дерзостью и самоуверенностью он очертя голову соединяет друг с другом существительные, ни точного значения, ни происхождения которых он не знает, и прилагательные, грамматические особенности которых ему непонятны; при этом он бросает вызов одновременно и традиции, и общепринятому словоупотреблению, и хорошему вкусу. Что же касается относительных и притяжательных местоимений, а также наречий, то наш романист пользуется ими, как отрядами легкой конницы, которую кидают вдогонку разбитой армии, чтобы увеличить панику и усилить резню: это его резервные войска, они предназначены для того, чтобы в решающий час окончательно искалечить французский язык!» Какая ирония! Шод-Эг не подозревает только одного: любая страница Бальзака, даже написанная в нарушение законов грамматики, более выразительна, чем весь том статей самого критика. С начала XIX века наш язык преобразуется в гуще литературных битв, и желание судить о стиле Бальзака, руководствуясь правилами Лагарпа, — затея более чем странная. Шод-Эг попросту отрицает современное развитие стиля, огромное обогащение языка, поток новых образов, своеобразный колорит и, позволю себе сказать, своеобразный аромат, которые обрела сейчас наша фраза. Без сомнения, позднее придется все это упорядочить. Но потешаться над этим движением и возмущаться им — значит ничего не смыслить и расписываться в своем умственном убожестве.