Собрание сочинений. Т.24. Из сборников:«Что мне ненавистно» и «Экспериментальный роман» - Страница 98
А вот последняя выдержка из статьи Даниеля Бернара, одна-единственная фраза, которую я нахожу, однако, великолепной: «Иные критики полагали, что им удалось навсегда уничтожить его, вернее сказать, они только убеждали себя в этом, ибо в глубине души сами были не слишком-то уверены в своей победе».
Но пора уже дать слово самому Берлиозу. Я выбрал из разных мест отрывки, где сквозит его горькая обида на Париж и на всю Францию. Это незаживающая рана, непрекращающееся возмущение глупостью, к которому примешивается жестокая боль от того, что его, в сущности, изгнали из пределов родины.
Четырнадцатого января 1848 года он пишет из Лондона Огюсту Морелю: «Что касается Франции, то я о ней больше не думаю… Такова очевидность: сравнивая впечатление, которое оставляла моя музыка у публики в различных странах Европы, где ее исполняли, я вынужден сделать вывод, что меньше всего мою музыку понимает парижская публика. Не странно ли, что в концертах Консерватории исполняют произведения любого композитора, у которого есть хоть какое-нибудь имя, за исключением моих? И как оскорбительно для меня видеть, что Опера неизменно прибегает к услугам музыкальных компиляторов, а ее директора испытывают по отношению ко мне такое предубеждение, что мне просто стыдно было бы разубеждать этих людей, если бы их вынудили иметь со мною дело. И разве пресса не становится день ото дня все более подлой? Ведь в ней теперь (за редкими исключениями) сталкиваешься только с интригами, низкими сделками и кретинизмом… И неужели вы думаете, что меня может обмануть толпа людей с заискивающей улыбкой на лице, людей, которые прячут свои ногти и клыки только потому, что знают: у Берлиоза есть когти и бивни? Видеть повсюду только глупость, безразличие, неблагодарность или страх — таков мой удел в Париже».
Пятнадцатого марта 1848 года Берлиоз пишет из Лондона Жозефу д’Ортиг: «Что касается моей музыкальной карьеры, то я могу помышлять только об Англии или о России. Я уже давно махнул рукой на Францию; недавняя революция делает мое решение более твердым — ничего другого мне не остается. При прежнем правительстве мне надо было бороться против ненависти, порожденной фельетоном, против глупости тех, кто управляет нашими театрами, и против равнодушия публики; теперь ко всему этому прибавится еще толпа великих композиторов, которые расцветут в условиях республики и будут творить так называемую народную и филантропическую, национальную и экономическую музыку. С точки зрения музыкальной, Франция — страна кретинов и негодяев; надо быть заядлым шовинистом, чтобы не признавать этого».
Двадцать первого января 1852 года Берлиоз писал из Парижа Алексею Львову: «В Париже отныне ничего нельзя добиться, думаю, что в будущем месяце я возвращусь в Англию, где, по крайней мере, существует явное и стойкое стремление любить музыку. Здесь же все места заняты; посредственности грызутся между собой, и, присутствуя при драках и пиршествах этих псов, в равной мере испытываешь гнев и отвращение. Суждения прессы и публики отличаются невероятной глупостью и легковесностью, каких не встретишь ни в какой другой стране».
Девятого января 1856 года композитор пишет из Парижа Огюсту Морелю: «Тут наблюдаешь только мелкие интриги, пошлость, глупость, подлость, видишь только подлецов, глупцов, пошляков и мелких интриганов. Я неизменно стараюсь держаться как можно дальше от этого отравленного мирка отравителей».
Двадцать первого февраля 1861 года Берлиоз писал из Парижа своему сыну Луи: «Профессора арифметики (музыкальной арифметики) недавно бросили мне вызов; прочитав мою статью от девятнадцатого, ты убедился, к чему привела их настойчивость: я был вынужден безжалостно огреть их по голове. Дай прочесть ее Морелю, ведь несколько лет тому назад они и его оскорбили… Никогда мне еще не приходилось сражаться с таким множеством ветряных мельниц, как в этом году. Меня окружают глупцы всевозможных сортов. Бывают минуты, когда я просто задыхаюсь от гнева».
Я мог бы умножить эти цитаты, из которых видно, как доведенный до крайности великий человек яростно защищался от оскорблений, которым подвергали его талант. Несчастный поддается гневу, с языка его то и дело срываются уничтожающие эпитеты, он постоянно начеку и готов отразить любые нападки; чувствуется, что его душу томит неисцелимая печаль; Париж, который он любит и вместе с тем ненавидит, своими вздорными суждениями глубоко уязвил композитора, вонзил ему нож прямо в сердце, от этого удара Берлиоз и погибнет. Боль его смягчают только утешительные вести из-за рубежа. Если он улыбается, значит, он добился триумфа где-либо вдали от родины — в Берлине или в Лондоне.
«Вчера я получил письмо от какого-то незнакомого человека, в нем идет речь о партитуре моих „Троянцев“. Он говорит, что парижане привыкли к музыке, более кроткой, нежели моя. Это выражение привело меня в восторг» (письмо г-же Эрнст, Париж, 14 декабря 1864 года).
«Вот еще один „бюллетень великой армии“… Второе представление „Беатрисы“ в Веймаре оказалось именно таким, как мне сулили; меня вызывали после первого акта и после второго. Я избавлю вас от пересказа очаровательных похвал, которые мне пришлось выслушать от артистов и эрцгерцога» (письмо г-ну и г-же Массар, Левенберг, 19 апреля 1863 года).
«Я пишу тебе несколько строк, ибо хочу, чтобы ты знал, что вчера вечером я имел колоссальный успех. Меня вызывали, уж не помню сколько раз, встречали овациями, при этом (sic!) как композитора и как дирижера. Нынче утром я читаю в „Таймс“, „Морнинг пост“, „Морнинг геральд“, „Адвертайзер“ и других газетах такие дифирамбы по своему адресу, какими меня никогда еще не баловали. Я только что написал Бертену и просил его переговорить с нашим другом Раймоном из „Журналь де Деба“ — пусть Раймон сделает попурри из всех этих статей, надо, чтобы, по крайней мере, о них знали» (письмо Жозефу д’Ортиг, Лондон, 24 марта 1852 года).
Вот так и проходила вся жизнь Берлиоза, вплоть до самого последнего дня: во Франции его освистывали, за рубежом ему аплодировали. Я хочу закончить цитаты, приведя еще один отрывок, полный жестокой иронии. Кто-то пустил слух, что Берлиоз собирается уехать в Германию, где ему будто бы предложили должность капельмейстера. И вот тогда, 22 января 1834 года, композитор написал Брандюсу нижеследующее письмо:
«Я и в самом деле буду вынужден когда-нибудь покинуть Францию; произойдет это через несколько лет, но музыкальная капелла, дирижировать которой мне доверено, находится вовсе не в Германии. И поскольку в этом окаянном Париже все становится известно, я предпочитаю уже сейчас сообщить вам место моей будущей резиденции: я назначен главным дирижером партикулярных концертов королевы Овы на Мадагаскаре. Оркестр ее величества Овы составлен из весьма знаменитых малайских артистов и нескольких мальгашей — музыкантов первой руки. Правда, они недолюбливают белых, а посему мне пришлось бы первое время немало страдать на чужбине, если бы в Европе многие люди уже не озаботились очернить меня. Вот почему я уповаю прибыть на Мадагаскар до такой степени вымазанным дегтем, чтобы не страшиться недоброжелательства его обитателей. А покамест соблаговолите сообщить вашим читателям, что я останусь в Париже до тех пор, пока это окажется возможным, буду ходить в театры возможно реже, но все же буду туда ходить и буду выполнять обязанности критика столь же ревностно, как раньше, даже еще более ревностно. Я хочу напоследок доставить себе это удовольствие, поелику на Мадагаскаре газет не существует».
Какую же мораль должны мы вывести из всего этого? Известно, какой триумф ожидал Берлиоза после смерти. Ныне низко склоняются перед его гробницей, его провозглашают славой нашей современной музыкальной школы. Этого великого человека всю жизнь поносили, смешивали с грязью, а теперь, когда он в могиле, ему рукоплещут. Вся ложь, которую нагромоздили вокруг него, все отвратительные и смехотворные легенды, связанные с его именем, все нелепые нападки полемистов, все потуги злобных и завидовавших Берлиозу людей запятнать его имя развеялись в прах, точно унесенные ветром, а он устоял, и его одинокая фигура победно высится над ними. Увы! Лондон, Санкт-Петербург и Берлин восторжествовали над Парижем. Но, быть может, вы полагаете, что этот случай заставит толпу избавиться от легковесных суждений, а посредственных жрецов искусства — от злобы по отношению к выдающимся талантам? Как бы не так! Пусть завтра появится самобытный музыкант, и его встретят таким же свистом, такой же клеветою, и, если он пожелает добиться такой же победы, как Берлиоз, ему придется вести точно такую же битву, ибо глупость и недобросовестность — вечны.