Скрипка для дьявола (СИ) - Страница 27

- Думаю, что это роскошное место, где собираются все богемные, политические и финансовые шишки для заключения различного рода соглашений и светских развлечений, – протянул я, проводя лезвием бритвы по щеке завершающий штрих и глядя в зеркало на влажно блестящую мордашку Лорана с тяжёлыми от воды локонами на лице и плечах. – А почему ты спрашиваешь? Ты посещал такие?.. – и осёкся. На одно мгновение мне показалось, что глаза Мореля сверкнули тем самым безумным блеском, что был свойственен его Монстру.

- Лоран... – я бросил лезвие в раковину и быстро направился к нему.

- Что... что такое? – он удивлённо смотрел на меня и я, опустившись рядом с мраморной купальней на корточки, пристально вгляделся в его лицо. Мне что, почудилось? Юный француз непонимающе смотрел мне в глаза, а после перевёл взгляд на мою скулу.

- Андре, вы порезались.

- Что? – только сейчас я ощутил, что по щеке медленно сползает что-то липкое.

- Кровь, – Лоран коснулся субстанции и на узкой подушечке пальца я увидел кровь. Почему-то, мне стало слегка страшно от близости моего протеже с этой алой жидкостью. Должно быть, всему виной тот роковой вечер в подворотне.

- Не смотри. – Я схватил его за запястье и, обхватив ртом тонкий перст, удалил с него кровь.

- Андре, пока что я – это я. Я не превращусь в Монстра от одного лишь вида крови, смотри... – он внезапно приблизился и я ощутил скользнувший по щеке и по раненой бритвой скуле влажный язычок. О господи, святая простота, зачем ты это сделал?!

Я поймал Лорана за подбородок и бережно, но властно прильнул к его губам – покрытым мелкими прозрачными капельками; хрупким и розовым, как подводный коралл, чувствуя жгучую тоску по прикосновениям его живого тела и его трогательным, но пленительным ласкам. Одно лишь ощущение пируэта этого языка в танце французского поцелуя – и я понимал, что способность здраво мыслить меня покидает. Да, сделай это ещё раз – подари мне маленькое блаженство своих отроческих губ. Обними меня влажными руками со стекающими по ним, словно шёлковые прозрачные рукава, струйками воды. Я одену тебя в куда более богатые одеяния, прохладный сын омутов. Я одену тебя теплом своего тела.

Увлечённый Лораном, я и не заметил, как оказался в ванне.

- Ты коварен, как русалка. – тихо засмеялся я, будучи мгновенно и насквозь промокшим. Полусидящий в воде Лоран лукаво улыбнулся и вновь прижался к моим губам поцелуем – говорящим лучше любых слов. Вот такого Лорана я люблю: горячего и прохладного одновременно, невинного и соблазнительного за раз.

Думаю, нет нужды упоминать, что потом горничным придётся как следует сушить купальную комнату, собирая с пола воду. Меня это мало волновало в тот момент, также как и ежедневная смена постельного белья. Сейчас я, опуская этого расслабленного аполлиона на простыни, желал лишь его источающих сладостный аромат объятий и бархатной пляски раздразнённых лобзаниями губ по всему телу. Запах его кожи, его сбивчивое горячее дыхание и смущённо вздымающаяся грудь, сияющие глаза... я всегда хотел быть его единственным. Каждая ночь в его изящно-грациозных руках мне казалась последней. Наверное, так всегда происходит, когда любишь.

- ...Но ты же не покинешь меня, мой ангел?.. – прошептал он мне в тиши, засыпая в кольце моих рук.

На следующий день мы отбыли в уже знакомый мне Париж. Сказать, что этот город мне нравился – это ничего не сказать. Несмотря на его вонь, отбросы и толпы нищеты, его улицы, жители... каждая его деталь обладала странным, притягательно-манящим шармом. Его присутствие отдавалось в душе тихим, щекочущим все чувства звоном, отчего хотелось смеяться безумным смехом, раскинув в стороны руки и кружась: днём от эйфории, ночью – от исступления. Безумный Париж, о да, именно так и можно было сказать о нём. Безумный Париж.

Лоран – в отличие от меня, вполне благожелательно отнёсшемуся к возвращению во французскую столицу – был озабочен, даже мрачен ввиду предстоящей поездки. Пока я собирался, он, уже полностью одетый, стоял возле окна, и, уперев взгляд куда-то вдаль, молча созерцал окрестности Флоренции.

- Ты так печален... – я захлопнул чемодан, и, поставив на бок, сел на него, похлопав по твёрдой, обтянутой кожей стенке. – Не рад возможности вновь увидеть родину?

- Не в этом дело... – он тихо, но тяжело вздохнул и посмотрел на меня. – Просто я только начал отвыкать от неё, а теперь снова возвращаюсь туда... Я боюсь вновь оказаться в местах, с которыми связано много воспоминаний из моей прошлой жизни. И да, ты прав – Франция была и останется моей Родиной. Уезжать было больно, но возвращаться ещё больнее.

- Ты хочешь, чтобы я попросил Эйдна и Париса разрешить тебе не ехать в этот раз с нами? – полуспросил-полупредложил я. Он внезапно рассмеялся и покачал темноволосой головой:

- Нет, не надо. Думаю, я не смогу тогда расплатиться с ними по всем долгам. Как и ты, прося за меня. – он расплёл скрещённые на груди руки, и, взяв с кресла свою шляпу, вышел из комнаты.

Поездка до Парижа, как и в прошлый раз, заняла три дня, даже больше, из-за непогоды, разыгравшейся по дороге, и в итоге мы добрались до места за три дня до рождественского сочельника.

В отличие от южной Флоренции, в столице мировой моды повсюду лежал белый, уже по большей части притоптанный многочисленными каблуками снег. Казалось, Париж оделся в песцовую шубу, отчего выглядел куда более привлекательно, скрыв от человеческого взора все свои неблаговидные изъяны. Стоял средней жёсткости хрустящий, словно яблоко, морозец, однако нас он не тревожил, как часто бывает с приезжими из стран с более тёплым климатом людьми. Меня – потому что я жил в горах, где часто случаются ужасные заморозки; Эйдн и Парис долгое время проживали в Англии, где не столько досаждали морозы, сколько промозглость, что имеет обыкновение продирать до костей хуже любого сухого холода. Лоран же вообще жил в Париже до того дня, как я его встретил и увёз в Италию.

Ввиду Рождества все гостиницы на Монмартре были заняты, и мы, не мудрствуя лукаво, вновь сняли квартирки в уже привычном нам пансионате мадам Гальян на Иль-де-ля-Сите.

Одно время меня удивляло, что несмотря на то, что средств у моих наставников было более, чем достаточно, они не стремились жить в роскоши, ограничиваясь приличными, но непомпезными условиями жизни: вполне консервативным для утопающей в роскоши Францией жильём, не очень щеголеватой, но со вкусом скроенной одеждой и таким же социальным поведением: не пропадали вечерами и ночами на светских приёмах, лишь изредка и по необходимости, хотя почтовый ящик каждый вечер буквально ломился от заклеенных сургучом конвертов с приглашениями. Несчастный Пьетро едва успевал его вычистить, как тут же являлся почтальон с очередным посланием. В день своего первого пребывания в Париже я сказал Парису: «Не знал, что аристократов устраивают квартиры среднего класса».

«Он ожидал королевский люкс! Мы неправильные аристократы – привыкай!» – уходя, рассмеялся Эйдн, а Линтон, лукаво улыбнувшись, ответил: «А теперь проверим твоё знание философии, mien ami… «Наслаждение, роскошь – вот что вы называете счастьем, а я думаю, что ничего не желать – вот блаженство богов, и потому нуждаться лишь в небольшом – есть приближение к этому высшему счастью». Знаешь ли ты, кому принадлежат эти слова?»

«Сократу», – тут же ответил я, частично сознавая, зачем мне устроили этот маленький экзамен. Я обожал этого философа и его учение. Оно целиком и полностью соответствовало моей жизни все те годы, что я существую на этой Земле.

Именно в тот момент я и понял, почему Парис и Эйдн меня всегда так ослепляли собой, затмевая даже окружавшие их предметы и людей. Тому виной была даже не их внешняя привлекательность, о нет, хотя и она играла в том не последнюю роль. Причиной тому, бесспорно, являлась их ярко выраженная индивидуальность. Они не позволяли пёстрому блеску одежд, интерьеров, и прочей мишуры затмевать их самих и порабощать, как поработили многих состоятельных особ. «Тот наиболее богат, кто доволен малым, ибо такое довольство свидетельствует о богатстве натуры» – эту мысль я вывел для себя, анализируя их убеждения и образ жизни. Это было действенным способом непримиримого противостояния порокам, широко действующим в Свете. Богатые люди, не испорченные деньгами. В некотором роде это парадокс, который, впрочем, получает оплату в виде неприязни, непонимания или восхищения ими со стороны состоятельных аристократов, отстранённых от этой доктрины.