Русский спецназ. Трилогия - Страница 194

Гример поработал на славу. Это его заслуга, что человек на трибуне для почетных гостей ничем не отличим от настоящего императора. Вряд ли удалось бы двойника найти.

Шешель смотрел за спины императорской четы – туда, где среди министров, депутатов была и Спасаломская. Ну как же без нее. Ведь она жена космонавта, отправляющегося к Луне. Проводить его все и собрались. А он на одной из трибун.

«Вот он я. Вот. Не туда смотрите».

Томчин остался бы недоволен его детским поступком. Вдруг камера выхватит его из толпы? Тогда кадр окажется загубленным. Поймут это, только проявив ленку. Как такое может быть – космонавт вдруг оказывается на трибуне и вместе со всеми смотрит, как взлетает ракета, на которой он должен в этот момент находиться. Конфуз. Безобразие. Преступление.

Шешель смотрел на Спасаломскую. На нее он пришел полюбоваться. Вот почему он здесь.

«Какая она красивая».

Когда все сели, он перестал ее видеть. Ее лицо заслонили лица других актеров. Ему волей‑неволей пришлось смотреть вперед на поле, а там правил бал Томчин.

– Снято, – заорал он, – чудесно.

– О чем фильм‑то? – спросил у Шешеля сосед. Его красноватая пористая кожа на лице покрылась от жары потом, на мясистом носу висело пенсне – глаза под ним обычного размера, но только от того, что стекла их увеличивали, а сними он пенсне, окажется, что глаза у него маленькие, как у свиньи, окруженные со всех сторон жировыми складками.

– Да почем я знаю, – сказал Шешель, чтобы от него побыстрее отстали, потому что собеседник ему не понравился.

– Дрянь какую‑нибудь снимают. Помпезную. Вон и в императора кого‑то нарядили и в министров. Деньги‑то, наверное, бюджетные на все это тратятся. Народу‑то здесь сколько. Тыщи. И каждому по полтиннику, чтоб на трибуне часок‑другой посидел да поорал. Глупо деньги тратить вот так, оттого что много их. Вот и чудят.

– Постойте, а вы уже вознаграждение получили? – Шешель впервые слышал о том, сколько причитается за массовку, и постарался перевести мысли собеседника на другую тему.

– После съемок обещали. Вот листочек с номером дали. Фамилию записали. Сказали, чтобы после съемок подошел. Листочек, значит, отдаешь, полтинник взамен получаешь.

Он показал листок Шешелю. Номер был трехзначный.

– А, – протянул Шешель, – ловко.

– Так у вас что, листочка нет? Вы не записались?

– Нет.

– Ну, как же так, – развел руки собеседник. – Задарма, что ли, тут сидеть? Зачем? Обязательно потребуйте вознаграждение.

Он принялся рассуждать о том, что в съемочной группе все, видать, жулики, прикарманят часть выделенных на массовку средств, но Шешель его уже не слушал, даже вида не делал, что слушает. Настроение у него немного испортилось от чувств, что фильм, который они делают, никому не нужен. Все их усилия – впустую.

По полю бежал техник, прижимая к груди одной рукой несколько тонких шлангов и какую‑то тряпку, а в другой нес железный баллон, размерами схожий с бытовым огнетушителем. Он бил его по ноге при каждом шаге, а шланги извивались, как змеи, стараясь укусить его через не защищенную одеждой кожу. Он остановился только в самом центре поля – там, где мелом был нарисован круг. Мистика какая‑то. Все кого‑то боятся и прячутся за кругом, очерченным мелом. Техник разложил тряпку. Она оказалась совсем небольшой. Возле нее он установил баллон, соединил их шлангами, отвернул на баллоне вентиль. Тряпка начала вспухать. Все складки на ней расправились, ткань ее стала натягиваться, трещать. Она превратилась в небольшой шар. Он оторвался от земли, повис в воздухе, удерживаемый на привязи веревочкой, которую держал в руках техник, потому что прежде он перекрыл вентиль, отсоединил шланги и баллон, перетянул раструб шара, чтобы не выходил гелий.

– Кхе, кхе. Поясняю. Все должны смотреть на шар, как он взлетает, поднимается, исчезает в облаках. Можете ему вслед помахать, – закричал Томчин. «Эх, только бы ветра не было. Шар тогда в сторону снесет и вся сцена к чертям собачьим полетит», – но об этом он лишь подумал, а вслух не сказал.

– Начали. На лицах трагизм. Вы провожаете. Понятно.

Прожекторы запылали красным. Лучи их потянулись к людям на трибунах, окрашивая загаром их лица и немного ослепляя глаза.

– Это еще что такое? – заворчал сосед, щурясь и прикрывая глаза ладонью, приставив ее к глазам, как козырек. – Нет, что это такое? – переспросил он и повернулся к Шешелю, недовольный тем, что ему ничего не ответили.

– А вы, когда все закончится, вон к тому подойдите, ну что с мегафоном внизу бегает и командует. Он наверняка все знает. «Вот пристал‑то».

– Ага, будет он со мной разговаривать. Как же, – сказал себе под нос сосед.

Красный свет стал более насыщенным. От прожекторов на зрителей накатывалась волна, в которой можно было выкупаться, а если подставить под нее лицо или ладони, то чувствовалось и тепло, особенно тем, кто сидел в первых рядах. Все перед глазами стерлось, превратилось во что‑то сверкающее, и Шешель не сразу разобрал, что шар вырвался из рук техника, начал медленно взмывать вверх.

Опять у него было чувство грусти на душе. Лицо опаляли выхлопы из дюз ракеты, толкавшие ее все дальше и дальше, натужно гудя, поднимая ее сперва над полем, а потом к облакам, пронзая их с еще большей легкостью, чем аэроплан, увязнувший в них пропеллерами.

Луна серебрится, выплывая на поверхность черной лужи.

Будет ли все это наяву или так и останется сладким воспоминанием о том, чего на самом деле не было. Сердце сжималось, отказывалось разгонять по телу кровь, грудь сдавило так, что он и вздохнуть не мог, а глаза увлажнились – масса влаги в них вскоре могла стать критической – тогда по щекам побегут слезы. Неужели ему так горько расставание? Ведь это он летит в той ракете.

Техники, мазнув по трибунам светом прожекторов, проведя им снизу вверх, теперь отключили аппаратуру, и завороженные видом тысячи смотрящих вверх людей, многие из которых встали со своих мест и махали руками, тоже стали задирать вверх головы, думая, что же там такого интересного все увидели. Но шар к этому времени уже и точкой быть перестал, стертый облаками, как стирает ластик карандашный штрих на бумаге.

– Снято.

Этот голос должен был раздаться с небес, обрушиться на трибуны, как ливень, но он поднялся с земли.

Над трибунами пронесся вздох. Все действительно поверили, что кого‑то провожают, нарисовав у себя в голове и ракету и человека, сидящего в ней. На лицах проступало разочарование. Все оглядывались, будто только что открыли глаза, но еще не проснулись окончательно и никак не могут понять, где же они оказались и что делали до того, как заснули. Групповое помешательство какое‑то.

Томчин боялся, что прожекторы не выдержат напряжения, начнут взрываться один за другим, осыпая всех битым стеклом. Но обошлось.

Стекла на прожекторах накалились, корпуса нагрелись. Техники старались не дотрагиваться до них, а то обожжешься, как о плиту. Они толкали прожекторы за треноги, вначале тихонько, чтобы только с места сдвинуть, но не повалить при этом, рухни они на землю, вся хрупкая оптика разобьется. Везли их один за другим колонной. Лучше бы веревки к ним привязали, впряглись бы и волокли, как бурлаки.

Шешель стал протискиваться к выходу с трибуны.

– Куда это вы? – бросил ему вслед сосед. – Всех же просили оставаться на трибунах до конца съемок.

– Дело одно надо решить.

– Напрасно. Вознаграждение не дадут. Посидели б еще немного, а то что же это такое, как мучились и все напрасно. Я вот досижу. Обязательно досижу. Зря я, что ли, время свое здесь терял.