Русская поэзия Китая: Антология - Страница 49
Изменить размер шрифта:
«Холод осенний в китайском панно…»
Холод осенний в китайском панно.
Птицы загрезили дальними странами.
Птицы молчат над плакучими ивами.
Ивы поникли зелеными гривами,
Ивы оделись седыми туманами.
Холод осенний в китайском панно.
«Шорох ли… Шепот ли… Непостижимый…»
Шорох ли… Шепот ли… Непостижимый,
Над головой пронесется он мимо.
Хочешь поймать его? Нет! Безнадежно!..
Но отчего же ты вздрогнул тревожно?
Хрустнули пальцы измученных рук…
Был ли знакомым тот звук?
ПРОЩАНИЕ
В блеске печальном свечей
Заколебалась парча
У плеча.
Больше не надо речей.
Веер к губам поднесен.
Все.
«Жизнь спокойней. Жизнь как будто соннее…»
Жизнь спокойней. Жизнь как будто соннее,
Отшумели все ее ветра,
За очками тихими иронии
Побредут, хромая, вечера.
Не болеть уж больше одержимостью
Ни страстей, ни песен, ни борьбы —
Это в книге засыхает жимолость
Не расцветшей — выцветшей судьбы.
«Ты любишь цветы? Я их тоже любила…»
Ты любишь цветы? Я их тоже любила,
Но только мои — облетели, завяли.
Твои же пытаются цвесть на могилах
Фарфоровой хрупкой печалью.
Ты любишь любовь?.. Я любила когда-то:
Ее или тех, кто дарили ее мне?
Не помню… все это ушло без возврата…
И ты постарайся, не помни.
«С ногтей так быстро сходит лак…»
С ногтей так быстро сходит лак,
Так быстро вянет портулак —
И так же быстро жизнь скользнет,
Как лифт, опущенный в пролет.
Белеют ногти от тоски,
Чернеют в книге лепестки,
И, зубы в губы зло вонзив,
Решишь, что жизнь — нелепый миф.
Все вычеркнуть, перечеркнуть,
Твердить себе: «Забудь! Забудь!»
Все суета, все — только тлен,
И сердцу — ничего взамен.
«Часто на Бога сетую…»
Часто на Бога сетую,
Злюсь на себя, ропщу.
То, что сыта, одета я,
И замечать не хочу.
Горестей моих горы,
Радости ни на грош.
А нищенка под забором,
Наверно, думает: «Врешь».
ДЫМ
Волчья кровь у меня. Волчья кровь в моих спутанных жилах
Говорит, и гудит, и поет, и взывает о мести.
Я волчихой была. Я по-волчьи жила и любила —
Не жалейте меня. Это ей, белокурой невесте,
Что сегодня, краснеющую, подведут к жениху,
Ваша жалость нужна. Это ей на пути лебедином
Слово доброе нужно. А мне, что одна издыхала на колющем мху,
Что, едва зализав свои раны, бежала в долину,
Где скрывался мой недруг. Мне, что вонзала в детеныша зубы,
Если был он труслив. Мне, седой, но внутри еще черной,
Мне, которой не нужны ни люди, ни боги, ни норны,
Мне — костер из сухого бы дуба.
Зажилась я на свете. Я с вами бессменно в столетьях,
В ваших снах, в ваших сказках. Проносят меня ваши дети
Через жизнь, через смерть, на проклятье храня, не на счастье
Из клыков моих острых звенящие гневом запястья.
Лишь огонь вас спасет от наследья волчихи-прабабки.
Разложите ж костер, чтобы дым был и черный, и едкий,
Сядьте в круг, подожмите покорные лапки
И смотрите — я вышла из клетки.
Я хвостом заметаю следы, по которым, давно ли, —
Я бежала за волком вот этою самой дорогой,
Я стонала, хрипела. Я выла у вашего лога,
Выть еще я умела от боли.
Все хвостом замету. Эти кости, которым нет счета,
Черепа, из которых я — жадная — мозг выпивала,
Все, что было добыто охотой,
Все, на что меня злость посылала.
Пусть сгорит это все, чтобы дым был и черный, и едкий,
Чтоб тяжелым костром нависал он над вашими головами,
Чтобы слезы глаза вам кололи больней, чем иголки,
Чтобы радовались ваши далекие предки,
Этим дымом прощаюсь я с вами,
Волки.
НОРА КРУК
«Белые, чистые хлопья на этой панели…»
Белые, чистые хлопья на этой панели
В грязь превращаются. Белые, чистые — в грязь.
Город жестокий украсить они не посмели,
Он ненавидит все чистое, не таясь.
Вот он — Шанхай. Над чудовищным месивом грязи
Льется из окон высоких прикрашенный свет,
Судьбы людские без смысла, без цели, без связи
Прячут от жизни нарядные тюль и жоржет.
Климат душевный тяжел, ограниченны дали,
Страшно, что вакуум жизни уютен и чист,
Люди и сами смертельно уютными стали,
Тянет в болото безжалостный город-садист.
«Я хочу, чтобы память осталась в ладонях…»
Я хочу, чтобы память осталась в ладонях,
чуть шершавая память китайской одежды,
и чтоб запах остался неувядаем
тех пионов, и ландышей, и надежды.
Твои губы шершавые жарко дышат,
а глаза твои узкие — угольки.
Нас никто не увидит и не услышит
близ моей желтокожей родной реки.
Вечера, о которых потом писали
«незабвенные вечера»…
И чего мы друг другу не обещали
…как вчера.
Опускается занавес. Все сместилось,
все затянуты в битвы идеологий
и впадают балованные в немилость —
их с Олимпа преследует голос строгий.
Глас народа? Так думали и в России.
Снова бегство… Разлука. Прощанье ранит.
А в стране из поэта возник Мессия…
Я хочу, чтоб в ладонях осталась память.