Путешествия по следам родни (СИ) - Страница 50

Так почему же я сирота и, кроме матери и тетки с железными зубами, никто меня не любит? И почему, брезгая мною, отнимая жен, дело, деньги, успех, они тридцать лет таскают меня в эти неприветливые елки с обещаниями рая земного под ними?

Ночь была кошмарной: лежа на щепках в пустом дровяном сарае, с рюкзаком под головой, я чутко, как кошка, внимал шороху ветра в траве и размышлял, з а ч е м так веду себя. Зачем? Таганка и тетя Миля с дочерью – это разумеется. Но ведь если бы полубезумная моя собственная дочь за восемь лет хотя бы раз мне позвонила, чего бы мне здесь делать? И как волк после капкана, как кошка после побоев, слушая бульк водопада и свист комара, я постановлял отныне раз и навсегда относиться к людям как к зверью. Как нет при хорошей охоте жалости, а только азарт истребления, так пусть отныне и мои чувства к этим животным будут таковы.

Ночевать в сарае здоровее, но женщину с Таганки я любил. Сейчас у нас мог бы родиться мальчик, несмотря на ее тридцать четыре года и мой изношенный организм.

Может быть, сложить поленья поровнее в виде постели или все-таки разжечь костер и просидеть ночь возле него?

Ветер вкрадывался внутрь, за порогом крупно мерцали стылые звезды, ручей бормотал, слабо зазывая исследовать его, ноги мерзли от холодной резины, а к утру при звездном небе могло заиндеветь. Мне было одиноко.

МАЛЮТИНО – МАЙКЛТАУН – КВАРТАЛ 85

1

Многовато странностей в моей замысловатой судьбе. Ведь вот только теперь понял, что, наезжая в Майклтаун почти тридцать лет, н и р а з у не обратил внимания на избу, в которой когда-то проживали мой дядя по матери с супругой и двоюродные брат с сестрой. Сотни раз ходил мимо этого дома за грибами, на рыбалку и на сенокос, но как если бы там ничего не стояло, на этом песчаном взъёме, густо заросшем посаженными березами. А ведь бывал там с матерью не раз, пока дядя не переехал в Вологду. И ведь не был к ним равнодушен, и позже даже живал у них в Вологде и навещал. А в кузину был даже определенно влюблен в юношеском возрасте.

Вот это-то и странно, это-то и идет в магии по статье «отвод глаз». И сейчас даже не могу определенно утверждать, стоит их изба или ее раскатали и увезли – и потому ни разу не обращал прежде внимания.

Майклтаун разбросан по берегу реки Сухоны по овражистым отлогостям ручья, который, впрочем, по весне претендовал и на звание речки. Домов сто – сто пятьдесят. И дом дяди, о котором из своих детских лет помню лишь тесную кухню сразу за внутренней дверью, веранду (кажется) и тоненькие, только что посаженные березы. Именно они теперь таковы, что застилают избу совсем и, возможно, от того впечатление несуществования на том месте. Изба стояла крайней справа по улице, которая вела к выселкам Малютино (еще несколько изб через овраг и еловый перелесок). Избы Малютина стояли на высоком и очень зеленом берегу Сухоны только по левую руку. Отсюда был замечательный вид на излучину Сухоны в обе стороны и всегда свежий ветер, которому больше было негде, кроме как по просторам большой реки, разгуляться. Справа от дороги домов не было, а сразу толпился старый ельник, усыпанный шишками, и потом несколько огородов под сенокос. Затем дорога спускалась в долину мелкой речки Печеньги и на том берегу шла частью по голому склону Сухоны, где прежде трелевали и складывали древесину, частью – берегом речки в тайгу, на брусничники, вырубки и клюквенные болота.

И вот, в очередной раз втянутый, негласно званный в этот постылый поселок, крюком через соседний Бабушкинский район (см. путешествие «Меньково – Пожарище - Нижняя Печеньга»), раннею весною, в мае, туристом, еще с отбитыми натруженной пешей ходьбой ногами сразу же и уже иноземцем (не знаю, понятно ли: тридцать лет ездил домой, но к принудительному радушию, а теперь – к равнодушию и попрощаться; при этом здесь человек пятнадцать родни, в том числе отец и мать; кроме родителей, для всех их все эти годы я как бы н и к т о, нуль, пустое место, и сам знаю в лицо только тетку по отцу с ее большой и нищей семьей: из этих пятнадцати их – львиная доля), - так вот, инопланетянином тотчас спешу в Малютино в смутной и сладкой истоме, потому что северная весна все свои бледные листья развернула. С тем же познавательным жизнелюбием, с каким пожилая англичанка, переперев Ла-Манш по туннелю, рулит дальше через Пиренеи к музею Прадо. У нее деньги, а у меня – Родина. Я, понимаете ли, патриот. Нищие вообще очень привязаны к родине. Как опята растут на одном пне и очень его любят, пока совсем не иструхнет. Причем мое жизнелюбие и интерес по интенции почти таковы же, как и у англичанки, потому что этой вечерней прогулкой я приобщаюсь к чему-то значительному, если не сказать – великому. Ведь почему ей нравится в Прадо? Думаете, из-за Гойи, из-за Эль Греко? Не-ет, живописцы – лишь повод, обрамление, в котором миссис Смит красуется с исключительным самомнением. Живописцы теперь уже труха, их полотна – лишь вещи, но сама-то миссис Смит жива, счета ее полны, а свободного времени – вагон и маленькая тележка. Так что испанцы и посетители музея значение и величие миссис Смит понимают. А меня вполне приемлет и понимает этот островок неприветливой хмурой северной реки с неброским антуражем: изгородь из жердей, справа – глинистые колеи под уклон в 30, а может, и сорок пять градусов, пока не теряются в струях речки, сплошь затопленное ее устье, а наравне, чуть прикрывая обзор речного разлива и панораму большой реки, - несколько староватых елей, берез и ольхи. Под обрывом – песчаный карьер, но паводок в него не залился, а только подступил. Под ногами – песок, сухая трава, елки под носом достают сюда лишь пиками, а слева во всю ширь стремительная излука Сухоны и дальше ее вид по прямой на полкилометра. Напротив – противоположный берег речки, затопленная старица в глухом ольховнике и дальше опять ели. Весна в том статусе, когда только что вполне развернулись листья и несколькими прежними солнечными днями из них повытопило эфирные масла. Днем пенивший реку, ветер к ночи улегся, и даже, пожалуй, вот-вот похолодает. Ни жуков, ни мошек, потому что еще опасно. Ракурс почти тот же, что и на картине Левитана «Над вечным покоем». Только противоположный берег ближе и зарос наглухо.

И теперь опять я перед проблемой: как из сегодня перенестись т у д а, в тот день, причем так, чтобы то состояние передать возможно точнее и полнее, не описательно, а назывательно, а главное, ничего не привнося из нынешней ситуации в ту? Потому что сейчас я не только не тот, не таков, каким был тогда, но и просто антиномичен тому. Ныне у меня, например, совершенно отсутствует то состояние восхищения, восторга перед природой, перед существованием в природе, какое было в те дни (да и во все дни путешествий). Ныне я не только спокоен и духовно не напряжен, но и просто ленив, беспечен, с ч а с т л и в (термин в восточном понимании: дольче фар ниенте). А тогда, в те ночи жилось так, как если бы умирал и протягивали последнюю соломину (тьфу! тьфу! чтобы не сглазить из состояния на сегодня): казалось, что бытие до того прекрасно, что нельзя его не боготворить, преступно не наслаждаться каждой секундой, грех не поклоняться красоте и превосходству вечного. Сверх того: времени-то отпущено мало, необходимо успевать, запечатлеть, каждый миг оприходовать в пресловутое прустовское пирожное, обогатиться (материальное значение термина станет понятно позже). Я любил ее – Родину, Россию – прощаясь, тем более что меж делом не оставлял попыток выехать из нее, удрать (на другом уровне отношений: изменить, подставить, выйти из игры; тогда этот уровень не осознавался). Причем прекрасность жизни почему-то особенно осознавалась в местах, так или иначе связанных с проживанием родни, хотя бы ориентировался подчас на это родство прямо-таки собачьим нюхом, интуитивно. Но это нельзя было назвать расцветом сил, полнотой восприятия, ибо реставрация плоти шла одновременно с ее разрушением. И еще: страх! Я приехал в Майклтаун как входят в горящее здание, чтобы успеть вынести ценность: одна нога здесь, другая – там, и шагом марш обратно в Москву.